Кел-хэ вете-и хакун кэхла, Калаи палха-ка на ветэ, Ся да а-ка эйа элэ, Я-ко пеле туба вете ("Язык - это река времени..." - стихотворение Иллича-Свитыча на ностратическом праязыке)
Разделы страницы о местоимениях в ностратическом праязыке:
Праностратические личные местоимения
Праностратические указательные местоимения
Ностратические вопросительные и относительные местоимения
Статьи о местоимениях праностратического языка
К местоимениям восходят грамматические (личные) показатели
и аффиксы спряжения праностратического языка.
Также смотрите библиографию о праностратической лексике, морфемах
и обобщённые работы по реконструкции ностратического праязыка.
Праностратические личные местоимения
Ностратическим языкам свойствена фонетическая устойчивость личных местоимений 1-2 лица единственного числа
*mi-*ti ("я-ты"), что можно использовать как "лакмусовую бумагу" для определения
"ностратичности" генетически удаленного языка.
Здесь только одна оговорка: в именительном падеже местоимение первого лица в
индоевропейских языках выходит из
праиндоевропейской формы *ego.
Также замечу, что праностратические личные местоимения могли породить детские слова для обозначения родителей,
когда ребенок во времена матриархата, слушая материнские монологи в сторону скупого на слова отца,
слышал, что она себя называла *mi ("я"), а его - *ti ("ты"). Так появились мама-тятя, мать-отец.
Реконструкция личных местоимений Долгопольского
Система ностратических личных местоимений по Долгопольскому:
1 sg. [«я»] - *mi (в некоторых синтаксических функциях - *HojΛ);
2 sg. [«ты»] - *ṭi;
1 pl. exclus. [«мы без тебя»] - *n.
*mi-Ha (и *HojΛ-Ha) 'мы',
*ṭi Ha 'вы',
также с постфиксом *Ha образуются другие сочетания местоименных слов
(например, *mi, *ṭi в значении инклюзивного местоимения 1 pl. [«мы с тобой»] или 1 du. [«я и ты»],
отмеченное лишь для восточной - монголо-тунгусо-нивхской - диалектной зоны).
Видим, что в качестве местоимений множественного числа использовались также сочетания местоимения единственного числа
с показателем собирательности *Ha.
Реконструкция личных местоимений Бомхарда
Личные местоимениях в ностратическом праязыке по Бомхарду:
№ 433 (?a-). Основа личного местоимения 1 лица ед.ч. [«Я»] (ИЕ, АА, Шум).
№ 540 (mi-). Также основа личного местоимения 1 лица ед.ч. «Я, меня» (ИЕ, Кар, АА, Ур, Алт, Шум, Этр).
(Иллич-Свитыч № 299 то же)
№ 540а (ma-). Основа личного местоимения 1 лица инклюзивного мн.ч. «Мы [с тобой/вами], нас» (ИЕ, Кар, АА, Ур, Алт, Шум, Этр).
(Иллич-Свитыч № 289 то же).
№ 475 (wa-). Основа личного местоимения 1 лица (ИЕ, Кар, АА}.
№ 564 (na-). Основа личного местоимения 1 лица (ИЕ, Кар, АА, Др}.
№ 470 (?iya-). Основа личного местоимения 1 лица (послеименное действие обладания) (АА, Эл-Др}.
На основе: К.В. Бабаев. Происхождение индоевропейских показателей лица.
Глава 5. Опыт реконструкции парадигмы показатлей лица в ностратическом языке.
§ 27.
Есть основания предполагать, что основным критерием противопоставления личных показателей
в ностратическом был признак транзитивности, в результате чего они распадаются на 2 серии:
в первой выражался субъект переходного глагола (транзитив: Я беру книгу),
во второй – как субъект непереходного глагола действия (интранзитив: Я иду),
так и субъект глагола состояния (т.е. статив: Я лежу).
Подобная система находит надёжные типологические параллели в языках мира.
Так, в языке диегеньо (Diegueo) североамериканской семьи юман находим следующую парадигму
личных префиксов субъекта (Langdon 1970: 139-140):
интранзитив транзитив
------------------------------
1 л. ?- nj-
2 л. m- njm-
Признак транзитивности как база дихотомии парадигм личных местоимений (или даже местоимений в рамках единой парадигмы)
играет важную роль во многих языках Америки и Австралии. В последних по признаку транзитивности / интранзитивности
распределены как независимые, так и связанные форманты лица (Heath 1991, 1998).
Словоизменение транзитивных и интранзитивных (стативных) глаголов
является основным различительным признаком спряжения в языках центральной Америки (Campbell 1979).
Подобное распределение в системах показателей лица характерно для языков эргативного строя
и противопоставлением форм по признаку активности / инактивности,
где доминирующим признаком является противопоставление не субъекта и объекта, а агентива и фактитива.
Мы видим, к примеру, практически аналогичную ностратическому ситуацию в дакота -
языке с элементами активной типологии (пример из [ЛЭС: 272]):
актив инактив
-----------------------------------------------------------------------
1 л. wa-ti ‘живу’ ma-ta ‘умираю’
2 л. ya-ti ‘живёшь’ ni-ta ‘умираешь’
ni-wa-kaska ‘тебя я связываю’ ma-ya-kaska ‘меня ты связываешь’
Впрочем, поиск типологических параллелей облегчён уже самими фактами ностратических языков:
в индоевропейских
и уральских языках
мы находим две «серии» личных показателей для интранзитивных (в т.ч. стативных) и транзитивных глаголов (см.
праиндоевропейскую грамматику).
Итак, для ностратического праязыка реконструируется парадигма показателей 1-2 лиц в следующем виде:
В такой системе семантическое поле показателя статива / интранзитива включает в себя следующие сферы употребления:
Употребление в качестве личного показателя при глаголах состояния, т.е. непереходных (конструкции типа «я сплю»).
Во многих ностратических языках происходит синтаксическая трансформация системы местоимений:
противопоставление транзитив / интранзитив меняется на противопоставление актив / статив, актив / перфектив, актив / медий.
Стативная функция остаётся крайне значимой в языках, где происходит оформление глагольного спряжения,
и два типа ностратических личных показателей формируют две серии глагольного спряжения.
Так происходит в индоевропейских языках, а также в алтайских и уральских языках.
При этом стативный маркер становится связанным глагольным показателем статива-перфекта,
позже из перфективного значения развивается значение предшествования и оформление претерита (в индоевропейских,
алтайских,
афразийских языках).
В языках, где развивается полиперсональное спряжение, стативный маркер принимает значение субъекта
(картвельские языки)
и противопоставляется маркеру прямого объекта.
Употребление в качестве абсолютивной формы личного местоимения (в конструкциях типа «Кто здесь вождь?» - «Я»).
В этой функции личный показатель чаще всего приоб ретает эмфатический оттенок и впоследствии,
при оформлении падежного склонения местоимений, занимает нишу но минативной (прямой) формы независимого личного место имения.
То же местоимение используется в качестве предикативного маркера при именном сказуемом в конструкциях типа «я отец».
Такое грамматическое значение показатели *qV и *tV имеют в уральских,
дравидийских,
эламском,
эскимосско-алеутских языках.
С другой стороны, транзитивный личный показатель несёт следующую функциональную нагрузку:
Использование в качестве показателя субъекта переходного глагола
(т.е. глагола, подразумевающего наличие прямого объекта: «я бью кого-либо»).
В этом значении транзитивные показатели становятся универсальными маркерами субъекта в глагольном спряжении форм настоящего
времени в тех языках, где дихотомия «переходность - непереходность» сменяется дихотомией «настоящее - прошедшее» [?].
Именно так происходит в индоевропейских и ряде других ностратических языков (уральских, алтайских, дравидийских).
В то же время в глагольных системах с маркированием нескольких актантов (а именно картвельских)
транзитивный маркер логично берёт на себя обозначение объекта (типологические параллели такого перехода
широко засвидетельствованы в языках мира [Corbett 2006: 99-100]).
Отсюда логично следует употребление транзитивного местоимения и независимо в функции прямого или косвенного объекта («меня бьёт», «мне даёт»).
Представляется верным, что на этапе ностратического праязыка в его морфологии начинает формироваться падежная парадигма местоимений,
и транзитивный маркер, изначально употреблявшийся в общекосвенной функции, начинает принимать падежные клитики типа посессивного *nV.
Транзитивный личный показатель в большинстве ветвей ностратического языкового древа трансформируется в основу
для формирования косвенных падежей независимых личных местоимений, которая весьма часто затем вытесняет
супплетивную ей форму номинатива, ставшую изолированной в рамках падежной парадигмы.
Приименное употребление в значении притяжательного местоимения («мой дом»).
Общекосвенное употребление включало в себя и обозначение посессивности, и в этом качестве
транзитивный показатель позже клитизируется к имени в качестве притяжательного маркера
(в некоторых индоевропейских, а также в уральских, алтайских, эскимосско-алеутских языках).
№ 194. (sa-) Указательная местоименная основа «Это, то» (ИЕ, Кар, АА, ФУ}.
№ 464. (hal-) «Другой, иначе» (ИЕ, АА}.
Как видим, система Бомхарда мало похожа на такую у Долгопольского.
Кроме того, у Бомхарда выявляется симметрия грамматикализованных чередований *u/*i (которая, возможно,
перешла в праиндоевропейский аблаут o/e).
[Это очень важный довод в пользу реконструкций Бомхарда ,которого у нас часто критикуют.]
Ностратические вопросительные и относительные местоимения
Babaev K. The Problem of Clusivity in Indo-European vs. Nostratic. //
Orientalia et Classica. Труды Института восточных культур и античности. Аспекты компаративистики 4. М., в печати.
Blake F.R. The origins of pronouns of the 1st and 2nd person. // American Journal of Philology, 55: 244-248, 1934.
Allan R. Bomhard. Reconstructing Proto-Nostratic: Comparative Phonology, Morphology, and Vocabulary.
Leiden and Boston, MA: E. J. Brill. 2008. 2 vols. 1,820 pp.
Aron B. Dolgopolsky. On Personal Pronouns in the Nostratic Languages. //
Linguistica et philologica. Gedenk schrift fr B. Collinder /
Hrsg. von O. Geschwantier et al. Vienna, 1984. S. 65-112. Haifa
[PDF 2,3 Мб].