|
Garshin.Ru |
|
Лексиконы |
|
Пишите |
|
|
Кел-хэ вете-и хакун кэхла, Калаи палха-ка на ветэ, Ся да а-ка эйа элэ, Я-ко пеле туба вете
("Язык - это река времени..." - стихотворение Иллича-Свитыча на ностратическом праязыке)
Материалы раздела основаны на статьях из книги Бабаева "Происхождение индоевропейских показателей лица". При наличии материалов других авторов они будут включаться в обсуждаемые главы.
Разделы страницы о показателях первого лица ностратического глагола:
Также читайте о праностратических личных местоимениях языка. и о праиндоевропейских маркерах первого лица.
Местоимения, образованные от корня *mV-, можно считать наиболее широко распространёнными показателями первого лица в языках Евразии. Действительно, это место имение выражает первое лицо в большинстве языковых семей материка и используется специалистами по ностратическому языкознанию в качестве одного из важнейших доказательств генетического родства семей Евразии друг с другом. Впервые в качестве одного из аргументов генетического родства между ностратическими языками его упоминает ещё Х.Педерсен в начале XX века (Pedersen 1908: 342-343) на ос новании данных индоевропейских, финно-угорских, алтайских и эскимосского языков. Несмотря на то, что существующие материалы по лексике ностратического праязыка (Иллич-Свитыч 1976; ND; Bomhard 2003) разделяют основы единственного и множественного числа личных показателей от *mV, нам представляется очевидным, что они должны рассматриваться совместно, т.к. имеют единое происхождение и, как будет показано ниже, на ностратическом уровне не различали категории числа [!]. Несмотря на общность значения *mV как показателя первого лица в ностратических языках, его более детальные узуальные различия по языкам весьма существенны.
В уральских языках *mV является основным местоимением первого лица обоих чисел. Прямую основу формы единственного числа целесообразно вслед за П.Хайду реконст руировать как *me (Хайду 1985: 225), хотя, возможно, с более широкой гласной фонемой типа. Как и в индоевропейских языках, косвенная основа единственного числа образована в уральских языках с помощью приращения *-nV (Rdei 1988, I: 294); противопоставление двух основ сохранилось в коми (коми-перм. me, вин.п. men) и обско-угорских языках (хант. сев. ma, косв.п. man), в финском и эстонском также употребляются формы номинатива с *-n и без него (фин. min, m), хотя последняя считается новообразованием.
В прибалтийско-финском и удмуртском также сохраняется противопоставление передней и задней огласовок в прямой и косвенной формах - последняя, по мнению В.М.Иллич-Свитыча, вызвана заднеязычным характером гласного ностратического *nV. Хотя Б.Коллиндер (Collinder 1965: 134-135) восстанавливает прауральскую форму как *min, это неверно: как и в других языках ностратической макросемьи, косвенная основа в процессе развития языка вытеснила основу прямого падежа: морд. mon ‘я’, ненец. ma, фин. min, селькуп. man (Иллич-Свитыч 1976: 64).
В венгерском и мансийском языках наблюдается параллель с индоевропейскими языками в добавлении протетической гласной к личному местоимению: во всяком случае, К.Редеи выводит венг. n из *mVnV, с чем сравнивает также манс. (диал.) m, om, am ‘я’.
Особенностью уральских языков, представляющей, как видно, более ранний архаизм, является неразличение исконных форм местоимения 1 л. в единственном и множественном числе. Основа множественного числа, как в независимом положении, так и в составе глагола, также реконструируется вполне надёжно как *me. В ряде языков она принимает на ращения местоименных аффиксов плюральности, подобно индоевропейским языкам: *-k (фин. me < *mek, лив. meg; в глагольных формах: саам. -mek, морд. диал. -mok, ст-венг. muc) (Иллич-Свитыч 1976: 55), *-n (эрзя, мокша mi, сев. манс. mn, нганасан. me, нен. mae). Можно сделать вывод, что местоимение *me в уральском праязыке не различало числа (Dcsy 1990: 103; Rdei 1988, I: 294).
Можно сделать вывод, что прауральское личное местоимение выглядело следующим образом: Таблица 3.4. значение ед.ч. мн.ч. «общекосвенное» *me *me(-k, -n) (объектное) генитивное *menV (притяжательное)
Общекосвенная форма, скорее всего, засвидетельствована и в широко распространённых притяжательных аффиксах уральских языков, которые могут фонетически восходить как к *-mi (фин., эст. -ni < *n-mi, ненец., селькуп. -mi) (ND 1354), так в ряде случаев и к *-me, а также к *-m (венг. -am / -om, хант. -m и пр.). Любопытно сравнение прибалт.-фин. *-mi с анатолийским притяжательным аффиксом -mi-. Во множест венном числе мы снова видим агглютинативное присоедине ние плюральных формантов (Хайду 1985: 236-239).
Вполне надёжно реконструируется связанный аффикс * m(V) для форм первого лица единственного числа прауральского глагола. По справедливому мнению В.М.Иллич-Свитыча и А.Б.Долгопольского, при прауральской реконструкции этого глагольного показателя речь должна идти о древнем финальном гласном, на существование которого указывают эстонское -n и саамское -m (Иллич-Свитыч 1976: 65; ND 1354). Однако, по-видимому, эта гласная отпала ещё на этапе распада уральского праязыка, и на сегодняшний день мы не можем судить о её качестве. Глагольный личный аффикс *-m(V) оформляет переход ные глаголы с наличием определённого объекта, противопоставляясь безобъектному (абсолютивному) типу спряжения, что лучше всего отражено в венгерском и селькупском языках.
Независимым личным местоимением первого лица в юкагирском языке является met, мн.ч. mit, финальный согласный, которого Вяч.Вс.Иванов сравнивает с финно-угорским, индоевропейским и афразийским формантом аккузатива при местоимениях (Иванов 1990). В вопросительной форме субъ екта первого лица ед.ч. глагола употребляется личный аф фикс -m, который Б.Коллиндер обнаруживает также в посес сивных формах колымского диалекта (Collinder 1940: 11).
Что касается алтайского личного местоимения 1 л. ед.ч., то оно реконструируется как *bi (EDAL 225, 341-342), и основной гипотезой его происхождения считается ранний праалтайский переход *mi > *bi. Фонетическая природа этого перехода неясна, на её счёт высказываются различные гипотезы. Скорее всего, согласно мнению В.М.Иллич-Свитыча и А.Б.Долгопольского, подобный переход сонанта в губной смычный закономерен в односложных словах с открытым слогом, чему есть определённое количество подтверждений (Иллич-Свитыч 1976: 55-56, 65). На сегодняшний день эта точка зрения поддерживается большинством алтаистов, к ней склоняется и автор.
Исходная японская форма местоимения восстанавливается как *b- > др.-яп. wa без различия по числу (EDAL 341-342). Р.А.Миллер в своих трудах постулирует наличие в древне японском местоимения 1 л. ед.ч. mї, приводя пример mї-ni-wa Глава 3 ared ‘хотя я и являюсь’ (Miller 1971: 158-159). Эта форма, впрочем, должна считаться сомнительной с точки зрения фо нетики: нормальным праяпонским рефлексом алтайского *b- было бы *w-, в то время как японское *m происходит из ал тайского *m9. Р.А. Миллер цитирует обнаруженное им в «Манъёсю» диалектное др.-яп. wan(u) ‘меня’, сравнимое с косвенными формами алтайских и других ностратических местоимений (Miller 1967: 163).
Корейский рефлекс показателя *mV засвидетельствован только во множественном числе личного местоимения 1 лица uri (EDAL 341-342). Эта форма надёжно возводится к *bu-ri, ср. диалектное wuri (Ramsey 1978: 110) с суффиксом множе ственности, сравнимым с тюрк. *-. В результате отсутствия в японском и корейском системы личного словоизменения глагола употребление личных показателей в обоих языках исключительно независимое.
Косвенная основа тюркского местоимения надёжно ре конструируется как *mn- и в абсолютном большинстве тюркских языков по аналогии была распространена на всю парадигму (EDAL 225), причём настолько широко, что это позволило Г.Рамстедту реконструировать форму им.п. с *-n (Ramstedt 1952-1957, II: 68). Однако древнее противопостав ление сохранилось в чувашском языке в виде ep <*e-bi ‘я’ - род.п. manan ‘меня’. Чувашская форма даёт пищу и для сравнения с указанны ми выше уральскими и индоевропейскими формами личного Любопытно сравнение др.-яп. mї с лексемой mї ‘тело’: происхождение личных местоимений 1 лица из лексем с подобным значением типологически очень часто встречается в языках мира. местоимения 1 л. ед.ч. с протетическим гласным (греч. µ, лув. amu, арм. im, венг. n, манс. m). Возможно, речь идёт об общеностратической особенности протетической эмфазы, свойственной именно форме со значением ‘я’.
Косвенной основой личного местоимения 1 л. ед.ч. в монгольских языках является *mini, повторяющая, таким обра зом, тюркскую модель, но с несколько иной, узкой огласов кой. Несмотря на то, что типологически наиболее вероятным является развитие как тюркского, так и монгольского i из более древнего алтайского *e, огласовка общеалтайской формы остаётся неясной, и в дальнейшем будет обозначаться нами как *mV-nV.
Независимое личное местоимение 1 лица мн.ч. в алтайских языках образовано от той же основы *bi- с добавлением маркера множественного числа *- (Иллич-Свитыч 1976: 65; EDAL 222). Агглютинативный порядок композиции формы плюралиса повторяет структуру строения местоимения мн.ч. в индоевропейских и уральских языках. В итоге получаем следующую картину парадигмы общеалтайского местоимения: Таблица 3.5. значение ед.ч. мн.ч. номинатив *(e)bi < *mi *bi- косвенное *mV-nV (*m-nV, *me-nV) - отметим присутствие -m в тюркских языках в качестве основного аффикса притяжательности 1 л. ед.ч. при имени (Dolgopolsky 1984: 77). Во множественном числе его формой является -miz, являющееся тюркской инновацией с аффиксом плюральности. В качестве личного аффикса в составе финитной глагольной словоформы для праалтайского реконструируется *-mn, относимое к т.н. «первой» серии алтайских личных аффиксов и восходящее к форме независимого личного местоимения *mV-nV (Котвич 1962: 172). Функция связанного личного аф фикса для этой формы является инновацией, что можно сказать и обо всей парадигме «первой» серии современного личного глагольного спряжения в тюркских языках (СИГТЯ 124).
В монгольских и тунгусо-маньчжурских языках личное спряжение глагола находится в стадии формирования на ос нове прямых форм личных местоимений. В ряде тунгусо маньчжурских и монгольских диалектов при глаголе обна руживается личный суффикс 1 л. ед.ч. -b / -w (вариации см. Приложение 2): в этой форме мы также имеем дело со срав нительно недавними новообразованиями из прямой основы личного местоимения bi (Sinor 1988: 726). Во множественном числе в тунгусо-маньчжурских языках такой формой являет ся -wun.
В дравидийских языках суффикс *-m функционирует в формах личных местоимений и глагольных показателей лица во множественном числе. Дравидийские языки различают категорию эксклюзивности / инклюзивности, однако в дан ном случае предпочтения аффикса *-m- определить невозможно: он одинаково широко засвидетельствован и в экс клюзивных, и в инклюзивных формах. Кроме того, существуют справедливые сомнения в том, что этот суффикс вооб ще можно сравнивать с личными местоимениями других но стратических языков – он употребляется и во 2 л. и скорее всего является показателем множественности, нежели чем лица (Krishnamurti 2003: 246-247, 308). Впрочем, Г.С.Старостин (2006) полагает, что в результате фонетиче ского сдвига ностратическое *m было трансформировано в прадравидийское инклюзивное *Vm, где конечное *-m было позже переосмыслено как формант множественного числа и стало одной из составных частей «нового эксклюзива» *nym. Доказательной базы для подтверждения этого поло жения мы не находим.
В.М.Иллич-Свитыч сопоставляет ностратическое место имение *mV со смешанной инклюзивно-эксклюзивной косвенной основой дравидийского местоимения множественно го числа *m, представленной в телугу и в гондванских языках. Однако, по мнению Г.С.Старостина, эта дравидийская форма представляет собой усечённый вариант обычной дравидийской косвенной основы 1 л. мн.ч. *yem-, где -m- – всё тот же плюральный аффикс.
На сегодняшний день надёжных рефлексов *m-, сравнимых с рассмотренными формами индоевропейских, уральских и алтайских языков, не установлено.
Языки картвельской семьи демонстрируют продуктивный харак тер *me как основной формы личного местоимения первого лица единственного числа. На пракартвельском уровне про сматривается аналогичное индоевропейскому, уральскому и алтайскому распределение основ: *me в функции прямого падежа и *me-n(V) в функции косвенного падежа. В лазском и грузинском языках произошло выравнивание парадигмы путём вытеснения прямой основы косвенной *men-, но древнее распределение сохранилось в диалектах мегрельского языка (им. ma, косв. man-) (ND 1354). В сванском языке ис чезла основа косвенного падежа, вытесненная местоимением mi < *me (Климов 1964: 132). Варьирующий гласный может свидетельствовать о древнем аблаутном чередовании (Ил лич-Свитыч 1976: 63), но наличие формы *me в пракартвель ском представляется несомненным.
Тем не менее надо признать, что вскоре после распада пракартвельского языка система распределения основ *me / *men- была нарушена. И если в качестве номинативной фор мы утвердилась одна из этих двух основ, то в качестве новой косвенной основы была принята форма с относительной час тицей *(k)e-. То, что сращивание частицы с личным показа телем в единую словоформу произошло уже в самостоятель ных языках, доказывается формой в сванском языке, где частица, согласно синтаксическим нормам, стала суффиксальной (груз. род.п. e-m, мегрело-чанское ki-mi, k-mi, сван. *mi-k-u > migu) (Тестелец 1995: 19).
Картвельское местоимение 1 л. мн.ч. *(w)en 'мы, наш' также содержит эту частицу и является контаминацией её с неким собственно личным показателем. Элемент -n в этом слове А.Б.Долгопольский объясняет из *-m, а В.М.Иллич Свитыч, в свою очередь, считает возможным переход *-men > *wen, также вычленяя здесь ностратическое *m. Обе ги потезы сложно доказуемы с типологической и фонологиче ской точки зрения из-за сильной неразберихи с консонантными комплексами в пракартвельском (ND 1354; Иллич Свитыч 1976: 54; Тестелец 1995).
В системе картвельского глагола *m- функционирует в ка честве префикса 1 лица ед.ч. в объектном, т.н. «относитель ном» спряжении (т.е. спряжении переходных глаголов) во всех языках семьи. Для показателей 1 лица субъекта в абсолютном (непереходном) спряжении используются другие показатели. Следы использования *m- для выражения обоих чисел в картвельском глаголе отмечены в старогрузинских (e-m-i-c qalen wen ‘помилуй нас!’) и мегрельских (ki m iuna ‘nobis est’) объективных формах (Кипшидзе 1914: 080; Климов 1964: 123; Иллич-Свитыч 1976: 53; ND 1354). Необходимо отметить, что единственное и множественное число в 102 Глава глагольных префиксах лица противопоставляется нерегуляр но: в картвельском праязыке это противопоставление, по видимому, вовсе отсутствовало.
В.М.Иллич-Свитыч, отстаивающий гипотезу инклюзивного значения реконструируемого им ностратического местоимения 1 л. мн.ч. *m [т.е., мы - "мы с тобой", ны - "мы без тебя"], находит его следы в сванских формах, однако именно в этом языке - единственном, имеющем категорию эксклюзивности / инклюзивности, - картвельское *m- как показатель объекта множественного числа отсутствует, заменённый другим формантом, что свидетельствует против мнения В.М.Иллич-Свитыча. А.Ониани более верно восстанавливает *m- как эксклюзивное местоимение в пракартвельском (Ониани 1965: 230-234; Иллич-Свитыч 1971: 6 7; 1976: 53), хотя в целом нужно отметить, что реконструкция категории инклюзивности / эксклюзивности для праязыка при наличии одних лишь сванских данных является проблематичным.
значение форма номинатив *mV косвенное *mV-nV Отметим, что наиболее предпочтительной гласной фонемой в корне можно считать *e или даже её более открытый вариант *. Реконструкция В.М.Иллич-Свитычем (1971: 7) формы *mi для единственного числа не находит подтверждения ни в индоевропейских (здесь мы видим *me), ни в уральских языках (прямая форма также *me). Картвельское соотношение *me для грузинско-занского и *mi для сванского позволяет опираться на сванский вокализм только с помощью тезиса об общей архаичности сванской фонетики.
Форма с *-nV также приводит к реконструкции * или *e, в том числе благодаря алтайскому *mn-. Для гласной в составе *nV можно предположить заднея зычный характер, однако более смелые гипотезы здесь выдвигать опасно: очевидно, что в процессе сосуществования эти две морфемы унифицировали свой вокализм.
Помимо языков, относимых к ядру ностратической макро семьи, показатель первого лица *mV засвидетельствован во множестве языков Евразии, древних и современных, родство которых с ностратическими является гипотетическим.
Независимое местоимение 1 л. ед.ч. в чукотско-камчатском реконструируется как композиция двух основ *-m(), из которых собственно личным показателем явля ется вторая (как следует из формы 2 л. ед.ч. чук. гыт). Местоимение 1 л. мн.ч. чук. мури также возводимо к *mV- (Мудрак 2000: 39, 97), где элемент -r- может быть родствен ным тюркскому форманту множественного числа *- в *bi ‘мы’.
Отдельные и подчас весьма любопытные следы показателя *mV обнаруживаются в эскимосско-алеутских языках. Так, в языке азиатских эскимосов -ma является притяжательным маркером 1 л. обоих чисел в относительном падеже, играющем в языке роль, близкую к роли как субъекта переходного глагола, так и прямого объекта (Меновщиков 1997: 77). Относительный падеж в эскимосско-алеутских языках маркирует:
Стандартным показателем 1 л. мн.ч. глагола в алеутском языке является -mas, эскимосское -man - обе формы, возможно, перекликаются с аналогами в индоевропейских и уральских языках (Головко 1997: 113; Blaek 1995: 13).
В нивхских диалектах легко просматривается местоиме ние 1 л. *mV-, исходя из форм дв.ч. (амур.) мэги/мэгэ, (вост. сахалин.) мэ, (сев.-сахалин.) мэмак; мн.ч. инклюзива (амур., сев.-сахалин.) мэр/мир, (вост.-сахалин.) мин (Груздева 1997: 149).
Три вышеперечисленные группы диалектов, объединяемые в составе условной общности палеоазиатских языков, весьма часто сравнивают с ностратическими, предполагая их (возможно, отдалённое) генетическое родство (Dolgopolsky 1984; Greenberg 2000). Дальнейшие исследования должны ответить на вопрос, как схождения в области морфологии могут быть подкреплены регулярными фонетическими соответствиями.
В языках афразийской семьи показатели, образованные от корня с центральной фонемой *m, засвидетельствованы в чадских и кушитских языках. Его сравнение с ностратическими данными не всегда корректно, так как затемнено или не до конца выяснено происхождение и развитие многих чадских и кушитских местоимений.
Для прачадского реконструируется личное местоимение первого лица мн.ч. инклюзива *muni, которое В.М.Иллич Свитыч представляет как *m(n), имея в виду неясную гласную фонему в корне. На основании сравнения хауса *mu, су ра-герка mun(i), боле-тангале mana, хиги -mun (объект. mwa), котоко -mu и других его отражений стоит признать, что правильной реконструкцией будет скорее *mun(V) (Blaek 1991: 40-41). В ряде случаев (в языках сев. и юж. баучи) эта форма переходит по аналогии на единственное число.
Эти чадские формы сложно сравнивать с ностратическими рефлексами в индоевропейских, уральских, алтайских и картвельских языках, где, как показано выше, центральной гласной личного показателя являлась *e / *. Элемент *-n- в чадских языках также не может быть сравниваем с ностр. * nV, поскольку, во-первых, речь идёт о форме мн.ч., в отличие от *nV в ед.ч. в ностратических, а во-вторых, с большей ве роятностью чадское *-n- может быть названо плюральным аффиксом, широко распространённым в афразийских языках.
Однако существует возможность формально увязать афразийскую форму с корейским *buri < *muri ‘мы’ и чукотско камчатским мури, в которым элемент *-r- также может быть назван древним плюральным суффиксом (ср. тюркское biz < *bi). Подобное сравнение (совпадают структура формы, корневая лексема, огласовка и значение) может отражать древнейшее генетическое родство между ностратическими, афразийскими и чукотско-камчатскими языками.
С большей вероятностью мы находим возможность сравнения с ностратическими данными в формах посессивных суффиксов чадского (бура) -mi, (пидлимди) -ma и восточно горно-кушитского (камбата) -mi (yom-mi ‘есмь’, yon-ti ‘еси’) и (сидамо) -mo, где они и синтаксически, и фонетически со относятся с ностратическим материалом (Blaek 1991: 38, 49 50; Dolgopolsky 1984: 73; Bomhard 2003: 430). Однако изолированность, нераспространённость этих форм мешает более чёткому доказательству их родства как между собой, так и с ностратическими.
В этрусском языке отмечено личное местоимение mi, с полной аналогией ностратической косвенной основы в форме вин.п. mini ([Bomhard 2003: 432] единственным из ностратистов вводит этрусский в состав ностратической макросемьи). Впрочем, на этапе распада этрусского языка эти данные могли быть почерпнуты хронистами уже из некоего латинско-этрусского пиджина, элементы которого могли формироваться в Италии первых веков нашей эры: причём, как и во многих пиджинах, форма номинатива могла быть заимствована из латинского аккузатива (ср. ток-писин mi ‘я’ < англ. me ‘меня’; кяхтинское косвенное местоимение моя ‘я’).
Было бы весьма необычно с типологической точки зрения делать предположение о личном местоимении первого лица как «культурном» термине, мигрирующем по Евразии - других подобных случаев в лингвистике не засвидетельствовано; однако столь же странно видеть столь схожие формы личных показателей в языках, родство которых не прослеживается на лексическом уровне с помощью традиционного сравнительно-исторического метода.
Одним из предположений является гипотеза о заимствовании местоимения типа *mV из ностратического в другие языки древней Евразии. Однако, хотя в зарубежном типологическом языкознании можно встретить утверждения о распространённости заимствований личных местоимений между языками, абсолютное большинство примеров касается гене тически близко родственных языков. Именно так древнеанглийский воспринял скандинавские формы 3 л. мн.ч. they, their, them. Другим распространённым случаем является за имствование личных местоимений и других элементов морфологии на поздних стадиях ассимиляции языка - ср. выше об этрусском языке периода последних столетий его существования. Другие примеры заимствования личных местоимений см. (Siewierska 2004: 274-277).
Единственный найденный нами пример заимствования личного местоимения ‘я’ имеет особую социолингвистическую подоплёку (предоставлен В.И.Беликовым): в двух территориально смежных, но в лучшем случае лишь очень отдаленно родственных папуасских языках камбот и ятмул системы личных местоимений представляют собой «зеркальное отражение»: камбот ятмул nyi ‘я’ nyin ‘ты (женщина)’ win ‘ты’ win ‘я’. Такое положение вряд ли можно объяснить иначе как именно заимствование, основанное на принципе социолингвистической аккомодации к речи собеседника.
С большей долей вероятности можно предположить наличие генетического родства между языковыми семьями Евразии, где в числе основных личных показателей фигурирует *mV. На основании проведённого выше анализа можно сделать ряд выводов о характере и синтаксических значениях ностратического показателя первого лица *mV.
Прежде всего, стоит рассмотреть вопрос об отношении ностратического *mV к категории числа. Во всех семьях языков, объединяемых в состав ностратической макросемьи, он засвидетельствован как в единственном, так и во множественном числе (индоевропейские, уральские, юкагирский, алтайские, картвельские, а также чукотско-камчатские и эскимосско-алеутские). В корейском языке данный показатель сохраняется только в плюралисе, в то время как единственное число образуется от других лексических основ. В японском, индоевропейских, картвельских и уральских языках имеются очевидные следы древней индифферентности данного личного показателя к числу. Можно утверждать, что ностратическая праформа для обоих чисел формировалась от единой лексической основы, а различие форм двух чисел было маркировано позже распада общности.
Распределение парадигм личных показателей по признаку числа было принято американской типологической школой в качестве одной из лингвистических универсалий (Greenberg 1963: 96). Последующие исследования показали, что и это правило имеет множество исключений, однако большинство языков мира использует категорию числа в парадигмах показателей лица, как независимых, так и связанных. При этом число выражается с помощью одного из двух средств - либо супплетивизмом основ, либо агглютинативной аффиксацией. Языки, объединяемые в составе ностратической макросемьи, в основной своей массе демонстрируют суффиксальное образование множественного числа личного местоимения и личных глагольных показателей 1 лица. Некоторые примеры такого рода единства приведены в таблице:
Таблица 3.7.
ед.ч. мн.ч.
индоевропейские *me / *m, *-m *mes, *-mos, *-men
уральские *me *men, *-mek
алтайские *bi > *mi тюрк. *bi кор. *wuri
картвельские *me, *m- *m-
афразийские чад. -mi, -ma чад. *muni вост-кушит. -mi, -mo
чукотско-камчатские гы-м мури
эскимосско-алеутские притяж. -ma -mas, -man
Таким образом, наличие исходного показателя *mV в ос новах показателей первого лица как единственного, так и множественного числа поддаётся реконструкции на ностра тическом уровне. С точки зрения типологии это вполне рас пространённый тип парадигматической конструкции. Агглютинативный способ маркирования плюральности является одним из широко распространённых в языках мира. Ср. строение парадигмы личных местоимений в бирманских языках:
ед.ч. мн.ч.
1 ke(i) keni 2 nang nangni 3 ani anni (язык мизо, пример из [Siewierska 2004: 80]).
Аналогичная структура представлена в енисейских языках, где для праязыка восстанавливается следующая парадигма с суффиксом мн.ч. *-:
ед.ч. мн.ч.
1 *a *a 2 *aw *awo 3 *wV *wV ? (пример из [Старостин 1995: 148]).
Формировалось ли множественное число уже в нострати ческом праязыке с помощью плюрального аффикса? Скорее всего, как показывает таблица, различные аффиксы были адаптированы для этой цели уже в самостоятельных диалектах, т.е. единой праформы для местоимения ‘мы’ от данной лексемы (типа *m В.М.Иллич-Свитыча) для ностратическо го языка не восстанавливается. Так, типичные для своих язы ков показатели множественности в парадигме показателей первого лица демонстрируют индоевропейские (*-s, *-n), уральские (*-n, *-k), алтайские языки (*-).
Аблаутное различие гласной показателей единственного и множественного числа в ряде языков может свидетельствовать как о древней отпавшей финальной согласной, так и о гласной фонеме на конце формы. Мы приходим к выводу, что система место имений подвергалась влиянию именного формообразования уже на этапе ностратической общности - этот процесс позже можно наблюдать во множестве языков ностратической макросемьи, в первую очередь - в индоевропейских, что хорошо видно на примерах парадигм личных местоимений конкретных языков (см. Приложение 1). Важно отметить, что агглютинация, зафиксированная в индоевропейском глагольном аффиксе и личном местоиме нии 1 л. мн.ч., восходит к аналогичному явлению в ностратическом праязыке.
Далее следует рассмотреть вопрос о других оттенках синтаксического значения ностратического личного показателя *mV. Можно заметить склонность *mV к выражению значения субъекта действия при транзитивном глаголе. Другие функции, перекликающиеся с общим значением транзитивности, - употребление *mV в качестве особой косвенной (посессивной, аккузативной) основы личной местоимения, в качестве притяжательного аффикса при имени. Среди языков мира маркировка объекта в личных глагольных формах является сравнительно редкой (Siewierska 2004: 43), среди засвидетельствованных ностратических язы ков таких тоже немного - можно выделить картвельские языки, которые разделяют эту типологическую черту с со седними кавказскими языками, древними языками Передней Азии (Дьяконов 1967) и, возможно, заимствовали её как аре альную характеристику морфологии вместе с другими осо бенностями эргативных языков.
В индоевропейском *me формирует основу личного местоимения 1 л. ед.ч. в косвенных падежах и личный непер фектный глагол. Синтаксическое значение его приглагольно го использования особенно ярко выражено в индоевропейском противопоставлении двух серий личных окончаний, из которых *mV относится к инфективно-транзитивной парадигме, противостоящей парадигме второй, перфективно интранзитивной (ещё называемой «стативной») серии. В ана толийских языках заметны следы его древнего использова ния в качестве притяжательного суффикса при имени - рудимент того состояния индоевропейского (или индо хеттского) праязыка, который ещё не выработал категории независимых притяжательных и генитивных местоимений.
В уральских языках глагольный аффикс *-m маркирует объектное (транзитивное) спряжение, которое в ряде языков чётко противопоставлено субъектно-абсолютивному. Особенно явственно это противопоставление заметно в венгер ском (финно-угорская группа) и селькупском (самодийская группа) языках, что увеличивает достоверность праураль ской реконструкции, предложенной ещё Е.А.Хелимским (1979). В качестве основного прауральского притяжательно го суффикса первого лица (т.е. показателя косвенной формы) также логично используется транзитивный показатель *-m.
Двойная маркировка актантов в картвельском глаголе, как уже говорилось, возможно, является ареальным новообразованием и развилась уже на собственно картвельской почве. Картвельские языки носят черты, свойственные языкам эрга тивного типа (Иванов 1979: 14-15). При этом можно предпо ложить, что *mV, докартвельская косвенная форма транзи тивного местоимения, при формировании полиперсонального спряжения трансформировалась в глагольный показатель прямого объекта. Это значение, впрочем, выражается нерегулярно: напр., в древнегрузинском языке лицо объекта в им.п. при переходном глаголе не обозначается (Чикобава 1976).
Таким образом, можно сделать вывод о том, что транзи тивное, объектное значение индоевропейского местоимения 1 лица *me восходит к доиндоевропейскому языковому состоянию и находит параллели в других языках, относимых к ностратической макросемье.
Можно утверждать также, что в ностратическом праязыке показатель *mV не носил связанного характера и выступал в качестве независимого личного местоимения. Об этом свиде тельствуют вариации его синтаксической роли в предложе нии и словоформе - префиксы в картвельских языках, суффиксы в уральских и индоевропейских языках, приименное (притяжательное и предикативное) и приглагольное положение, функционирование в качестве как независимых место имений, так и клитик, и аффиксов.
Падежное склонение показателя *mV не восстанавливается на ностратическом уровне. При этом, тем не менее, мы можем с уверенностью реконструировать косвенную форму местоимения 1 л. ед.ч. *mV-nV, выполнявшую в т.ч. и притяжательную функцию и в последующем занявшую своё место родительного падежа в парадигме склонения во многих язы ках макросемьи:
Резюмируем анализ данного личного показателя, прове дённый в последних двух параграфах, следующим образом:
Можно только гадать о глубинных истоках происхождения ностратического местоимения 1 л. *mV, однако логично предположить, что оно имеет лексические истоки. Необхо димоучитывать и описанный выше известный типологический факт происхождения местоимения ‘я’ из лексем со значением ‘сам, тело’ в различных языках мира. Исходя из этого, наиболее подходящей ностратической лексемой, которую можно предположить в качестве родоначальника местоимения *mV, является корень *menV ‘сам, тело’ (ND 1434).
Его рефлексы в различных ностратических языках не вызывают сомнений в его реконструкции на праязыковом уровне. В дравидийских языках корень *mni ‘тело’ восстанавливается по материалам языков всех подгрупп (DED 5099).
В алтайских языках мы видим схожие значения у лексемы *mnV, имеющей рефлексы в яп. *mn > mono ‘вещь, предмет’, тунг.-маньч. *mn ‘сам, свой’, монг. mn ‘он, тот же са мый’ и кор. mom ‘тело’.
На роль родственной формы может претендовать и греческое µ ‘один’, а также афразийские корни типа восточно-кушитского *mVn ‘один’.
Предположение о происхождении местоимения из лексе мы *menV с типологической точки зрения вполне имеет право на существование. В этом случае, однако, приходится признать древнюю редукцию этой формы, что довольно часто происходит при формировании местоимений. Во всяком случае, уже на уровне ностратического праязыка местоиме ние *mV было односложным, что хорошо показывают алтайские языки, где только в моносиллабических корнях зафик сирован переход *b- > *m-.
Приступая к рассмотрению рефлексов других ностратиче ских языков, соответствующих индоевропейскому ларингальному личному показателю, необходимо привести краткий анализ обоснований фонетического соответствия между индоевропейской ларингальной фонемой *H2 и велярными фонемами других ностратических языков. Несмотря на отсутствие соответствий такого рода в классических трудах по ностратике (Иллич-Свитыч 1971: 147 150; Dolgopolsky 1998: 115), в последнее время исследователями всё чаще приводятся данные в пользу подтверждения системного соответствия между индоевропейскими ларингалами и глухой велярной фонемой *k других ностратических языков.
В частности, ряд неплохих примеров соответствия между тремя ларингалами индоевропейского и прауральским *k приводит А.Хюллестед (Hyllested 2007), указывая, что более раннее убеждение, будто бы в уральском праязыке индоевропейскому ларингалу соответствует ноль, основано лишь на сравнении индоевропейского и афразийского материала. Даже если при сравнении индоевропейских и уральских фактов опустить сомнительные с точки зрения общего генезиса лексемы (т.е. возможные заимствования), существует большое количество лексем, подтверждающих регулярность соответ ствияурал. *k всем трём индоевропейским ларингалам. Надо заметить, что ларингал *H2 («a-окрашенный») соответствует уральскому велярному в позиции перед *a / *. Особенно важно наличие качественных примеров такого соответствия в анлауте: если принять во внимание точку зрения об аналитическом статусе показателей лица в ностратическом праязыке, то при сопоставлении *H – *k акцент должен ставиться именно на лексемы с анлаутными соответствиями.
Приведём ряд примеров, подтверждающих данную точку зрения:
Эта точка зрения поддерживается и И.Хегедюш, которая возводит соответствие между индоевропейским ларингалом 2 и уральским *k к ностратической увулярной фонеме * (Hegeds 2004). Последнее, правда, не исключает и того, что в определённых случаях *H2, как полагает Ф.Кортландт, раз вивается из *kV, сочетания велярного с некой заднеязычной гласной фонемой (Kortlandt 2002). Несмотря на относительно слабую проработанность гипо тезы, существует возможность возведения индоевропейского ларингала *H2 к одной из ностратических фонем, рефлексами которой являлись также урал. *k, алт. *k, драв. *k. Хорошим подтверждением здесь могла бы послужить бо лее тщательная проработка соответствий аффикса дуалиса, происходящего из числительного «два» и реконструируемого для ностратического языка на основании урал. *-k (тж. *kakta ‘два’), юкагир. *ki- ‘два’, и.-е. *H2-ent- ‘второй, другой’, *H2 Глава 3 ebh- ‘оба’ и и.-е. дуального окончания *-H2, т.е. материально аналогичного личному показателю *H2. Глагольные показатели первого лица, содержащие заднеязычный смычный, сравнимый с индоевропейским ларингалом, обнаруживаются в целом ряде ностратических языков в системах личных местоимений и глагола. Приведённый ниже анализ дополняет нашу более раннюю работу (Бабаев 2008), посвящённую анализу ностратических данных, ведущих к реконструкции местоимения, которое условно можно обо значить как *qV. В уральских языках личный аффикс *-k глагола можно определить как показатель 1 л. субъекта состояния с абсолютивно-интранзитивным значением на основании соответствия венгерского (финно-угорская группа) и селькупского (самодийская группа) языков. В венгерском речь идёт о личном глагольном аффиксе 1 л. ед.ч. -ok / -ek. Тип спряжения на -k в венгерском является показателем «безобъектного», т.е. интранзитивного спряжения, также называемого «неопределённым» (Майтинская 1955: 210 и след.). Для более ранней стадии языка может предполагаться форма *-kV с финальным гласным звуком.
Одной из традиционных гипотез происхождения этого форманта является аналогический переход -k из уральского показателя множественного (или двойственного) числа, распространённого в т.ч. в венгерском. Точка зрения о том, что значение плюральности перешло и на форму единственного числа путем «переосмысления внутри фразы», содержится и у П.Хайду (Hajd 1966: 144; Хайду 1985: 330), однако опровергается работами других авторов, в частности, С.Имре (Imr 1988).
Общеуральский характер венгерского личного показателя -k подтверждается наличием аналогичного пока зателя 1 л. в селькупском языке. Здесь данный формант употребляется в обоих числах и является показателем непе реходного спряжения глагола, таким образом совпадая по значению с венгерским аналогом (qoa-k ‘я [себя, нас] знаю’). Этот же показатель оформляет предикативные имена (kum-a-k ‘я человек’), типологически принимающие обычно на себя стативные окончания. Е.А.Хелимский определяет данное окончание как прасамодийское и прауральское (Хелимский 1982: 81; 2000: 48). Отметим, что, как и в венгерском, в селькупском объектном спряжении также употребляется показатель 1 л. -m, т.е. соответствие между венгерскими и селькупскими формантами является системным. Дж.Гринберг увязывает с вышеуказанным также факты пермских языков, напр. коми o-g ‘я не являюсь’ и удмурт. u-g тж. (где элемент -g присоединяется к т.н. отрицательному глаголу-связке), ссылаясь на более раннюю работу Й.Буденца (Greenberg 2000: 68). Стативное происхождение парадигмы спряжения с показателем *-k подтверждается отсутствием в этой парадигме - как в венгерском, так и в селькупском - показателя для лица, в отличие от объектного типа спряжения. Эта типоло гическая характеристика присуща стативным глаголам во многих языках мира (Greenberg 2000: 68), в том числе и ин доевропейских.
На основании данных фактов можно сделать вывод, что в уральском праязыке *-k уже существовал как показатель 1 л. субъекта, причем, по всей вероятности, не различал числа, что для уральских языков прослеживается и по рассмотрен ным выше данным показателя *-m. В.Блажек поддерживает эту версию, восстанавливая для прауральского субъектно рефлексивный и объектный типы спряжения, к первому из которых относится показатель 1 л. ед.ч. *-k(V)/*-kkV (Blaek 1995: 12).
На связь между уральскими и алтайскими (а именно тюркскими) формами 1 л. на *-k впервые обратил внимание Ж.Дени (Deny 1924). В тюркских языках формант *-k выражает значение 1 л. множественного числа претерита. В.Котвич (1962) отрицает общетюркское происхождение данного показателя на основании его отсутствия в древнетюркских текстах и сибирских диалектах, однако на основании современных исследований можно говорить о пратюркском характере *-k (СИГТЯ) и его несомненной архаичности.
Распределение между тюркскими показателями 1 л. *-m и *-k, в отличие от уральских, заключается в видо-временном значении. Однако как глагольная форма претерит по своему синтаксическому значению вполне перекликается с индоевропейским перфектом и с интранзитивно-стативными формами уральского «субъектного» спряжения. Более того, типологически характерным направлением развития перфекта в языках мира является сдвиг его значения от обозначения состояния к обозначению предшествования и далее к простому прошедшему времени - т.е. в сторону претерита. Так, в частности, происходит во множестве индоевропейских языков: типологический анализ этого явления на множестве примеров см. в исследовании А.О’Коррань (2007: 73-75). Претеритные формы семитских языков со стативным значением сравнивает с индоевропейским перфектом Вяч.Вс.Иванов (1981: 67).
Относительно происхождения тюркского *-k существуют самые различные версии. В.Котвич сравнивает его с суффиксами оптативного, императивного и условного значения в монгольских и тунгусо-маньчжурских языках, возводя их к праалтайской форме *-ki. Согласно его объяснению, из форм желательно-повелительного наклонения, «наиболее типич ной» из которых В.Котвич называет форму 1 л. мн.ч., данный формант перешел в систему личного спряжения (Котвич 1962: 168, 266). Однако гипотеза о проникновении показателя наклонения из его «основной» формы 1 л. мн.ч. в другие подсистемы довольно проблематична с точки зрения типологии. Неясно, почему именно форма 1 л. мн.ч. должна счи таться «основной» для желательного наклонения. Более того, если в монгольском и тунгусо-маньчжурском *-ki - это дей ствительно показатель лишь наклонения, не связанный с лицом, то в тюркском родственный ему суффикс желательного накл. *-gai, с одной стороны, и личный показатель *-k, с другой, очень хорошо различаются. Кроме того, суффикс жела тельного наклонения и сам принимает на себя личные пока затели.
Более логичная гипотеза, высказываемая рядом ведущих алтаистов, рассматривает алтайскую систему личных аффиксов как бинарную оппозицию парадигм. Именно в тюркских языках хорошо сохранились две серии личных аффиксов, имеющие различное происхождение. В качестве первой се рии выступают формы *-mn, *-sn в постпозитивной пози ции, возводимые к независимым личным местоимениям. Этот тип является явно инновационным и поздним для алтайского, что хорошо прослеживается на материале монгольских и тунгусо-маньчжурских языков, где эта серия в на стоящее время находится на стадии формирования.
Вторая серия окончаний, к которой и относится тюркское *-k, маркирует претерит и условное наклонение - древнейшие глагольные формы тюркских языков; большинство аффиксов этой серии аналогичны притяжательным показателям имени и может быть возведено к ним. Их история в значительной степени затемнена, что может объясняться древностью их происхождения еще из алтайского праязыка. Скорее всего, показатели второй серии восходят к более древнему ряду (или нескольким рядам) личных местоимений, которые позже были вытеснены притяжательными суффиксами. Во вся ком случае, показатель *-k в качестве притяжательного суффикса не зафиксирован. Таким образом, аффиксы второй серии на самом деле представляют собой более древнее состояние языка, чем аффиксы первой, соответствующие прямой основе личного местоимения. Можно сделать вывод о наличии в тюркском древнейшей парадигмы личных место имений, сохранившейся в показателях 2 ед. *-, 3 л. *-i и 1 л. мн. *-k (СИГТЯ 124-125; Дыбо 2006).
В эскимосско-алеутских языках, которые некоторые ис следователи сближают с алтайскими, -ka / -qa является пока зателем абсолютива (интранзитива) 1 лица. В.Г. Богораз приводит набор чукотских глагольных аф фиксов, содержащих показатель 1 л. -k. Эти аффиксы в основном формируют непереходные глаголы (Bogoras 1922: 736).
В дравидийских языках отмечается целый ряд интересных, но, к сожалению, пока малоизученных элементов, сопоставляемых с описанными выше уральским и тюркским *-k. Отметим без каких-либо комментариев косвенную основу личного местоимения 1 л. брауи kan-, которая не засвидетельствована более ни в одном языке семьи. Д.Мак-Алпин указывает также на притяжательную местоименную энкли тику 1 л. брауи -ka. По его мнению, высказанному в рамках поддерживаемой им эламо-дравидийской теории, этот изолированный в рамках семьи элемент восходит к «эламо-дравидийскому» личному аппеллативу *-k и находит парал лели в эламском языке (McAlpin 1981: 119-120). На более надёжные дравидийские данные указывает К.Звелебил: он реконструирует прадравидийское окончание 1 л. ед.ч. настояще-будущего времени *-ku на основании древнетамильского окончания -0-ku и окончания будущего времени языка гонди -k. Согласно К.Звелебилу, форма 1 л. мн.ч. эксклюзива прадравидийского реконструируется как *-kum, исходя из др.-тамил. -kum и гонди -k-em (Zvelebil 1990: 35-36). В.Блажек называет дравидийское местоимение *-ku апеллативом. Материалы по этому вопросу довольно малочисленны, но, по мнению Г.С.Старостина (2008, устное сообщение), древнетамильские факты вполне могут отображать некий дравидийский архаизм.
В эламском языке существовало независимое личное местоимение 1 л. мн.ч. эксклюзива nuku, морфемный статус ко торого неясен. В то же время суффикс -k в эламском языке служит классным показателем существительных-лиц 1 л. ед.ч.: u Unta-GAL ak Humpanummena-k-e sunki-k Ancan uun-k-a ‘я, Унташ-гал, сын Хумпануммены, царь Анчана, Суз’. И.М.Дьяконов определяет данную форму как «локутив, соотносящий имя с говорящим» (Дьяконов 1967: 98; 1979: 37-49), а Д.Мак-Алпин - как апеллатив или показатель лица «именного спряжения» (McAlpin 1981: 119-120). В традиционном понимании это типичный предикативный суффикс, аналогичный упомянутому выше селькупскому -k. Интересно, что из среднеэламской системы имени этот приименной показатель состояния (т.е. статива) в эпоху Ахеменидов переходит в глагольное спряжение в перфектно-претеритном значении, схожем с тюркским: hutta-k 'я сделал'. Эти данные в рамках эламо-дравидийской теории соотносятся с описанными выше дравидийскими данными.
В афразийских языках реконструируется древнее место имение *-(a)ku, которое можно рассмотреть с точки зрения родственных связей с указанными ностратическими формами. В независимом положении личное местоимение прямого падежа 1 л. ед.ч. реконструируется в виде *an-ku. Эта форма выводится в прасемитском (см. пралексикон семитов) из аккадского ’an-ku и древнееврейского ’ank (Дьяконов 1967: 222). В древнеегипетском оно в виде nk функционирует как независимое место имение, происходящее, по мнению И.М.Дьяконова (1988), из формы прямого падежа, выражавшего значение субъекта именного сказуемого в формах типа nk nfr ‘я добрый’ (прямой аналог значения эламского -k и селькупского -k, рас смотренных выше). Эта же форма засвидетельствована в берберских языках (ташельхит nki, диал. nk). В.Блажек приводит и возможные чадские эквиваленты в обоих числах в языках леле (1 л. ед.ч. -ng) и сокоро (1 л. мн.ч. ono) (Blaek 1991: 38).
Так как в суффиксальной форме засвидетельствованы формы семит. *-ku в том же значении (аккад. gar-ku ‘я сильный’), установлено, что местоимение *an-ku состоит из двух частей: собственно местоименной основы и препозитивной частицы *an-. Частица эта присутствует при местоимениях почти во всех группах афразийских языков, выступая в виде n- в берберских, an- или ’a- в кушитских, n- в древнеегипетском и, возможно, также (’a)n- в чадских (1 л. ед.ч.). И.М.Дьяконов называет её просто «указательным элементом» (1967: 217), а А.Б.Долгопольский считал усилительным местоимением «сам» (Dolgopolsky 1984: 91), однако В.Э.Орел (1990: 54) убедительно доказал, что она скорее является основой субстантивного глагола, который сохранился в афразийских языках и в других формах. Таким образом, независимое местоимение абсолютного субъекта в афразийских языках логично происходит из старой глагольной словоформы, где личные суффиксы присое диняются к основе verbum substantivum.
Афразийское *-(a)ku реконструируется также в серии суффиксальных местоимений со стативным значением: помимо аккадской формы, среди его рефлексов можно назвать западносемитское *-ku (геэз -k), древнеегипетское перфек тивное -kw / -ky, берберское *-a (ND 19). Синтаксическое значение афразийских форм, таким образом, повторяет реконструированное нами выше для ностратического праязыка – значение субъекта непереходного гла гола состояния.
Таким образом, можно сделать вывод о возможности реконструкции ностратического личного показателя 1 л. *qV, имеющего значение субъекта непереходных глаголов и/или субъекта глагола состояния.
Отдельно необходимо сказать о картвельских данных, сравниваемых иногда с индоевропейским ларингальным по казателем. В картвельских языках наиболее очевидным кандидатом на генетическое родство с индоевропейским ларин галом является *x(w)-, префикс первого лица единственного и множественного числа эксклюзива в сванском языке (в основах с начальным гласным), з афиксированный также в ряде старогрузинских и диалектных форм грузинского языка. Интересно, что элемент *x в картвельских личных показа телях глагола обнаруживается и во втором (префикс лица субъекта), и в третьем лице (префикс лица объекта).
А.Бомхард считает такое «распространение значения 1 л.» уникальной особенностью картвельского (Bomhard 2003: 435). Между тем это позволяет сравнить картвельский с ин доевропейскими формами перфекта с маркером *-H- в 1- лицах и предположить, что распространение данной морфе мы на другие члены парадигмы могло иметь место ещё в но стратическом, где она уже начинала играть более широкую роль видового форманта с перфективно-стативным значением. Вяч.Вс.Иванов (1981: 69) напрямую сравнивает картвель скую и индоевропейскую парадигмы с уральским типом непереходного спряжения на *-k, предполагая их родство на уровне ностратического праязыка.
Отдельным вопросом является фонетическое соответствие картвельского *x ностратическому увулярному *q.
Согласно сравнительно-фонетическим таблицам В.М.Иллич-Свитыча (1971: 149), ностратическому увулярному соответствует аналогичный картвельский *q.
Аналогичное мнение имеет А.Б.Долгопольский (Dolgopolsky 1998: 103).
Однако, соглас но последним исследованиям, существует ряд вполне надёж ных лексических соответствий,
указывающих на переход но стратического *q > *x в различных картвельских языках:
ностр. *q[o]dV- ‘двигаться, идти’, груз. xad-, лаз. xt- (ND 1856; Климов 1964: 263);
ностр. *mVqwV- ‘двигать’, груз. mx- ‘валить, опрокидывать’, лаз. xu- (ND 1455; Климов 1964: 149);
ностр. *mVq(e)r- ‘плечо’, груз. mxar-, мегр. xu-, лаз. (m)xu- (ND 1483; Климов 1964: 144).
Вместе с тем приходится признать, что картвельские данные остаются сомнительными именно с фонетической точки зрения, и прежде всего по двум причинам. Во-первых, пра картвельское *q регулярно отражается в сванском *q (Fhnrich 2002: 6), в то время как именно сванский наиболее последовательно отражает префикс 1 л. xw-. Во-вторых, в картвельских языках за пределами парадигмы личных местоимений так и не удалось обнаружить соответствий анлаутных сван. xw-, груз. или лаз. v-. Весьма вероятно поэтому, что картвельское x- в субъектных префиксах на самом деле происходит не из 1 л., а из неясного x- второго лица; исконной же формой 1 л. был префикс *w-.
Объединение рефлексов ностратического *qV, рассмот ренных выше, и ларингального индоевропейского показателя *H(e) поддерживается рядом исследователей (Greenberg 2000: 67). Индоевропейский ларингал с ностратическими рефлексами в виде *k сравнивал Е.А.Хелимский, проводящий параллель между субъектной парадигмой личного спряжения в уральском и индоевропейскими данными (Хе лимский 1979: 17-18). Необходимо отметить, что существует и версия о выведе нии индоевропейского *H(e) из ностратического ларингаль ного показателя. А.Б.Долгопольский в «Ностратическом сло варе» предпринимает попытку реконструкции ностратиче ского ларингального показателя первого лица. Но такой по казатель находит лишь слабые параллели в ностратических языках, причём многие из них на сегодняшний день более чем сомнительны и плохо разработаны - в основном речь идёт об афразийских языках. Видимо, именно поэтому сам А.Б.Долгопольский ставит знак вопроса при реконструкции отдельного ностратического маркера лица *H (ND 822). Между тем описанная выше гипотеза о возведении индоевропейского *H(e) к ностратическому *qV является более надёжной альтернативой реконструкции. Фонетический переход ларингального в велярный и обратно – частое типологическое явление в языках мира. Учитывая это, можно сделать предположение о том, что в случаях с показателями *qV и *HV мы говорим об одной и той же ностратической лексеме. Сходство синтаксических значений между этими двумя показателями также очевидна: как ностратический *qV, так и индоевропейский *H(e) можно характеризовать как показа тель субъекта при интранзитивном (стативном) глаголе (Blaek 1995: 12-14).
Интересную гипотезу предложил А.Б.Долгопольский: на основе ностратических данных он предположил, что ностратическое местоимение *qV (в реконструкции А.Б.Долгопольского *k) происходит из некоего «неместоименного слова, способного замещать личное местоимение» (Dolgopolsky 1984: 69-71). В своем «Ностратическом словаре», готовящемся в настоящее время к печати, он реконструирует ностратическую форму и определяет первоначальное значение этого слова: «*[o]kE 'self > myself'» (ND 19), делая ссылку на семито-хамитский, индоевропейский, алтайский, эламский и чукотско-камчатский материал. Таким образом, А.Б.Долгопольский сделал вывод, что *qV восходит к эмфатическому «сам», семантически переходящему впоследствии в «я сам». Это синтаксическое объясне ние происхождения ностратического *qV представляется вполне приемлемым: данный показатель вполне можно рас сматривать как отражение ранее полнозначной лексемы со значением «сам, я сам».
Устоявшееся мнение в ностратическом языкознании представляет ностратическую систему морфологии как преимущественно аналитическую. Это, в частности, на множестве примеров морфем показано в специальной работе А.Б.Долгопольского (Dolgopolsky 2005), а также в ряде работ И.Хегедюш (в частности, [Hegeds 1997]). Процесс грамматикализации значимых лексем, начавшийся, очевидно, еще на ностратическом уровне, происходит затем во всех без исключения праязыках ностратической макросемьи. Этот процесс синтеза детально описан с точки зрения общей типологии в работе П.Хоппера - Э.Трауготт о грамматикализации (Hopper - Traugott 2003: 9).
В нашем случае и с учетом принятия нами гипотезы А.Б.Долгопольского о происхождении ностратического *qV процесс превращения лексемы «сам» в морфологический по казатель первого лица можно представить в виде следующе го процесса трансформации:
Путь превращения полнозначной лексемы со значением «сам» в личное местоимение первого лица типологически хорошо иллюстрируется на примере различных языков мира. В этом процессе можно при желании восстановить и т.н. «нулевую» фазу, на которой лексема имела некое конкретное именное значение. Типологически слова со значением «сам» (как и местоимения «я») обычно образуются в языках мира от обозначений «тела» или его частей (в алтайских: тув. пот ‘тело’, под-ум ‘я-сам’; маньч. бэjэ ‘тело’, би бэjэ ‘я сам’; кор. мом ‘тело’, мом-ыль толлида ‘себя поворачивать’ [Суник 1978, 242-266]), «головы» (груз. tav- ‘голова > сам’, хауса kj ‘голова > cам’), «мужа-господина» (лит. pats ‘хозяин > сам’). 138 Глава В языке зулу личные абсолютивные местоимения марки руются присоединенным к местоименной основе суффиксом -na, существующем в языке также как полнозначное слово na со значением ‘сам’ (Коуп 1963: 233). В японском языке современное местоимение 1 л. ед.ч. wa takushi ранее означало ‘сам’ (Dolgopolsky 1984: 90).
Очень показателен пример классического тибетского языка, в котором трансформация, подобная той, что восстанавливается нами для ностратических языков, произошла уже в период исторического развития по следующей хронологиче ской схеме:
По аналогичной схеме диахронической типологии мог развиваться и ностратический личный показатель *qV.
Если принять гипотезу о происхождении личного место имения из ранее независимой лексемы со значением ‘сам’, то хорошим подтверждением ей могли бы стать рефлексы такой лексемы в ностратических языках не только в качестве местоимения, но и в качестве полнозначного слова. Такие примеры можно привести. Прежде всего речь идёт о пратюркском имени *ok ‘сам’, которая выступает в различных языках группы либо как самостоятельная лексема, либо как энкли тика при личных и указательных местоимениях, ср. др.-тюрк. bn k ‘я (и никто другой)’, z-m k ‘я сам’ (Clauson 1972: 76); кирг. z-um oq ‘я сам, только я’ (Юдахин 1965: 564); якут. -o ‘сам’; алт. ol oq ‘он же’.
В «Ностратическом словаре» А.Б.Долгопольский сравнивает тюркское слово с монгольской частицей *k / g ‘ведь, же’(ND 19) 11.
В.Блажек приводит пример северо-мансийского усилительного местоимения am-ki ‘я сам’, упоминая его параллели и в других уральских языках. Другим свидетельством, близким к уральскому ареалу, можно считать южно-юкагирское эмфатическое mete-kc ‘я’ при стандартном личном местоимении met (Blaek 1995: 13). Эти свидетельства могут служить ещё одним обосновани ем подобного происхождения ностратического местоимения *qV.
В.М.Иллич-Свитыч (1971: 7) и А.Б.Долгопольский (Dolgopolsky 1984: 90) восстанавливают для ностратического праязыка местоимение 1 л. мн.ч. эксклюзива *n. Вместе с тем сколько-нибудь подробного сравнительно-этимологического анализа местоимений, возводимых к этой ностратической праформе, пока не проводилось ни одним исследователем. Между тем вопрос о синтаксических оттенках значения местоимения *nV фактически ведёт к ответу на вопрос о наличии или отсутствии категории инклюзивности / эксклюзивности в ностратическом праязыке в целом, который сам по себе является очень важным при реконструкции системы личных показателей как в ностратическом, так и в индоевропейском праязыке. Традиционная реконструкция В.М.Иллич-Свитыча и А.Б.Долгопольского постулирует для ностратического инклюзивное местоимение первого лица мн.ч. *mV и эксклюзив ное *nV. Эту конструкцию поддерживает А.Бомхард (Bom hard 2003).
Эксклюзивное значение местоимения 1 л. мн.ч. *ne (наряду с инклюзивным *we) для древнейших стадий существования индоевропейского языка ещё в 1930 предположил М.Йенсен (Jensen 1930), которого поддержал Э.Прокош (Prokosch 1939), а затем и К.Уоткинс, который, тем не менее, сам считал эту свою гипотезу «в лучшем случае недоказанной» (Watkins 1969: 47). Его мнение было основано на том факте, что двойственное число в индоевропейском представляется явно поздней по происхождению категорией, и многие глагольные окончания для двойственного и множественного числа на самом деле происходят из единого источника. Эксклюзивный характер *ne, по К.Уоткинсу, доказывается его наличием исключительно в формах первого лица, в то время как *we существует и во втором лице. Такое совпадение функций, по мнению К.Уоткинса, объяснимо только при предположении о наличии в древности категории инклюзива. В дальнейшем эта гипотеза была поддержана рядом исследователей, в т.ч. Вяч.Вс.Ивановым (Иванов 1981: 21-22; Гамкрелидзе – Иванов 1984: 292-293). Однако при постули ровании выводов не учитывались свидетельства других ностратических языков и данные типологического развития парадигм личных местоимений в различных языках мира. В результате сам Вяч.Вс.Иванов задаётся вопросом, как объяснить существование наряду с эксклюзивным *nV двух инклюзивных местоимений *mV и *wV (Иванов 1981: 24).
Между тем выводы эти противоречат типологическим закономерностям. Начнём с известного правила, процитировав М.Сисоу: «Почти во всех случаях эксклюзивное ‘мы’ маркируется той же морфемой, какая используется для 1 лица единственного числа» (Cysouw 2003: 84). О том же свидетельствует и Дж.Гринберг, приводя в пример параллелизм между монгольскими формами 1 ед. bi / 1 мн. экскл. ba vs. ед. i / 2 мн. ta (Greenberg 2000: 16). Другим хорошим приме ром является образование эксклюзива множественного числа личного местоимения в тамильском языке, где форма yngal ‘мы’ (экскл.) является расширением местоимения yn ‘я’ плюральной частицей – gal (Андронов 1994: 176). В общей классификации парадигм личных маркеров языка, разработанной М.Сисоу, не встречается примеров парадигм с общим происхождением форм 1 л. ед.ч. и 1 л. мн.ч. инклюзива при отдельно маркированном эксклюзиве.
Инклюзив, таким образом, является более маркированной категорией в системе личных показателей, и языков, не различающих показателей лица по числу, но имеющих особую форму инклюзива, в мире встречается очень много. Одним из примеров такого рода парадигмы является сванская система субъектных префиксов при глаголе, приводимая М.Сисоу в следующем виде (Cysouw 2003: 97, 147-151):
Таким образом, для ностратического *mV во множественном числе, коррелирующего с наиболее распространённым маркером 1 л. ед.ч. *m, ожидалось бы скорее значение эксклюзива, но никак не инклюзива. Однако, как мы показывали выше при обзоре ностратических рефлексов *mV, в этом значении он не обнаруживается нигде в языках ностратической макросемьи. Напротив, «эксклюзивное» *nV в единственном числе в ностратических языках употребляется крайне маргинально по сравнению с *mV.
Другая гипотеза, предлагаемая Т.В.Гамкрелидзе и Вяч.Вс.Ивановым (1984: 292), пытается объяснить аналогию форм 1 и 2 лица с основой *wV как отголосок древней инклюзивности этого местоимения в индоевропейском праязыке: сочетание в категории инклюзива значений «я + ты» яко бы могло способствовать переходу этого местоимения во второе лицо.
Типологически найти примеры подобного сдвига оказалось невозможно. М.Сисоу приводит лишь один пример языка, в котором фонетически совпадают местоимения 1 и 2 лиц - это язык виннебаго американской семьи хока-сиу. В нескольких языках по описаниям М.Сисоу засвидетельствованы омофоны связанных глагольных маркеров 1-2 лица, однако в большинстве случаев это совпадение в нулевом показа теле (напр., современный английский язык), и сам автор на зывает такие совпадения «пограничным случаем» (Cysouw 2003: 48-50). Диахронический же переход из инклюзивно эксклюзивной парадигмы к парадигме с омофонией 1-2 лиц типологически вообще не засвидетельствован в рассмотренных автором языках (там же, 260)16.
Однако не только типологические, но и сравнительно исторические данные не дают весомых доказательств противопоставления, реконструированного В.М.Иллич-Свитычем. В уральских языках не засвидетельствовано ни категории инклюзива, ни местоимений множественного числа от корня *nV. Однако в самодийских языках местоименная основа *na- в единственном числе фигурирует для образования косвенных падежей личных местоимений обоих лиц: нганасан. л. ед.ч. им.п. мн ‘я’, латив нaн; 2 л. ед.ч. им.п. тн, латив нanт и пр. (Сорокина 2001: 335). Значение косвенности повторяет то, что было выше реконструировано нами для индо европейского *ne/o.
Параллель самодийским формам обнаруживается в монгольских языках, где основа *na-(ma)- служит основой косвенных падежей независимого личного местоимения 1 л. ед.ч. (монг. дат.п. nada, namadur, вин.п. namayi). В других алтайских языках родственных ей форм не найдено, однако существует ряд других рефлексов, позволяющих восстанавливать для алтайского праязыка личное местоимение первого лица единственного числа *na / *a (ND 1526; EDAL 1024). Так, пракорейская форма *n реконструируется для современного корейского na - основного местоимения 1 л. ед.ч. Древнеяпонское a- возводится к той же праформе и, по справедливому мнению авторов EDAL, значение этой основы является косвенным (объектным), т.к. яп. a- служит основой для множества композитов в качестве притяжательного пре фикса (a-se ‘моя супруга’, a-duma ‘моя жена’).
Таким образом, в алтайских языках мы снова не находим свидетельств об эксклюзивности данного показателя, и снова же приходим к выводу о праязыковом значении косвенности. Надо сказать, что категория эксклюзивности / инклюзив ности в алтайских языках существует: она является новообразованием монгольских и тунгусо-маньчжурских диалектов. Формирование инклюзивных форм происходит на основе контаминации показателей первого и второго лица в значении ‘я и ты’: *bi-tV < *bi + *tV (солон. biti, монг. bide). К общеалтайскому архетипу подобные формы не возводятся.
Дравидийские языки, напротив, являются практически единственной семьёй в составе ностратической макросемьи, где категория и материальный вид праформ эксклюзивных и инклюзивных местоимений надёжно реконструируются на праязыковом уровне. Здесь к ностратическому эксклюзивному местоимению *n традиционно сводилась форма место имения 1 л. мн.ч. *nm - являющаяся, однако, как ни стран но, не эксклюзивом, а инклюзивом. В результате В.М.Иллич Свитычу и А.Б.Долгопольскому приходилось объяснять это несоответствие как «функциональный сдвиг», обоснования для которого не указываются (Dolgopolsky 1984: 90).
Реинтерпретация системы дравидийских личных место имений была проведена Г.С.Старостиным (2006). Основыва ясь на внутренней фонетической реконструкции прадравидийских личных местоимений, автор предложил считать анлаутное *n- в дравидийских языках аффиксом номинативных основ. Смысловым элементом, указывающим на лицо, по мнению Г.С.Старостина, является финальный элемент дра видийских местоимений. Таким образом, инклюзивное *nym (в реконструкции Г.С.Старостина) относится им к рефлексам ностратического показателя *mV, а ностратическое местоимение *nV он видит в форме местоимения 1 л. ед.ч. *nyn, косвенная основа *yen- (Старостин 2006: 144). Эта реконструкция представляется весьма остроумным решением запутанной проблемы происхождения дравидийских личных местоимений, так как позволяет сравнить их с местоимениями 1 л. ед.ч. в алтайских языках (известна и фонетическая, и лексическая близость дравидийских и алтайских языков в составе макросемьи). Этот показатель 1 л. ед.ч. при сутствует и в глагольных маркерах языков дравидийской семьи, восходя к *-Vn.
Однако для реконструкции значения эксклюзива в ностратическом приходится вновь признать некий «функциональ ный сдвиг» от ностратического множественного числа эксклюзива к дравидийскому единственному числу с вытеснением древней формы 1 л. ед.ч. Типологически подобный сдвиг нельзя признать нормальным: естественным и распространённым в языках мира считается как раз обратное направление развития - от единственного числа к эксклюзиву множественного числа (Cysouw 2003). По нашему мнению, на основании анализа дравидийских местоимений нет возможности реконструировать ностратический эксклюзив для *nV.
Общедравидийская эксклюзивность / инклюзивность в системе местоимений вполне может быть и относительно поздним явлением. Необходимо заметить, что эта категория отсутствует в языке брауи, который, согласно принятой реконструкции, был первым диалектным ответвлением от дравидийской праязыковой общности. Отделение брауи, произошедшее ещё до прихода древних дравидов на Индостан, датируется серединой третьего тысячелетия до н.э. (Андро нов 1994). В то же время инклюзивность других дравидийских диалектов могла быть заимствована поздним прадравидийским из мунда, автохтонных языков Индии. Морфологическая категория инклюзивности нередко заимствуется языками в результате ареальных контактов и субстратного взаимодействия (Jacobsen 1980, Nichols 2003: 304). Неудиви тельно, что на поздней стадии существования дравидийского праязыка (без брауи) эта характеристика могла развиться под влиянием мунда, где эксклюзивность/инклюзивность являет ся одной из характерных черт местоименной морфологии.
Приобретение и утеря категории эксклюзивности дравидийскими языками упомянуты С.Н.Сридхаром (Sridhar 1990: 203), который указывает, в частности, на пример языка кан нада, потерявшего данную категорию под влиянием сосед них индоарийских диалектов. Обращает на себя внимание форма брауи nan ‘мы’. Её происхождение остаётся неясным.
В картвельских языках личный показатель *nV зафикси рован только в сванском языке в виде местоимений 1 л. мн.ч. эксклюзива (по различным диалектам) nj, n, naj, а также глагольного префикса 1 л. мн.ч. эксклюзива объекта n-. При тяжательное эксклюзивное местоимение содержит его в форме nigwej. В других языках семьи эта форма не засвиде тельствована, и тем не менее сванская форма реконструиру ется на пракартвельском уровне В.М.Иллич-Свитычем (1971: 7) и А.Б.Долгопольским (1984: 90; ND 1526). Оснований делать это на базе лишь одного языка мы не видим: эксклюзив ность сванских местоимений можно с той же вероятностью считать инновацией, возникшей под влиянием соседних кав казских языков – категория инклюзивности / эксклюзивности присутствует в большинстве нахско-дагестанских языков. В то же время наличие префиксального местоимения *n- в зна чении множественного числа объекта (в противопоставлении субъекту) может свидетельствовать о родстве этой формы с объектными местоимениями других ностратических языков.
Помимо перечисленных рефлексов, в анализ ностратического местоимения *nV нередко включают данные афразийских языков, родственных ностратическим. Довольно обширный корпус данных афразийских языков делает необходимым очень тщательный разбор каждой формы с тем, чтобы отделить реальные рефлексы древнего местоимения *nV от многочисленных новообразований. Здесь данная основа функционирует как в независимом положении, так и в связанной приглагольной форме.
В глагольной системе личные аффиксы, производные от *nV, употребляются практически во всех сериях (систематизация серий проводится по [Дьяконов 1967]). Легко показать при этом, что они действуют для выражения не только множественного, но и единственного числа. Для префиксальной серии, выражающей значение субъекта глагола, восстанавливается форма 1 л. мн.ч. *nV- (аккад. ni-, араб. na-; ташельхит n-; бедауйе ni- и проч.). Праафразийский вокализм остаётся неясным. Суффиксальная серия, выражающая субъект глагола со стояния в прямом падеже или предикативный суффикс, так же позволяет реконструировать праафразийское *-nV (аккад. -nu, геэз -n; др.-егип. n).
В серии притяжательных суффиксальных местоимений также имеются вполне надёжные рефлексы для восстановле ния праформы *-nV: аккад. -ni / -nu, араб. -na; др.-егип. -n; ташельхит -na; беджа (кушит.) -n, яку -ni. В чадских языках, впрочем, данная притяжательная форма может быть восстановлена для 1 л. ед.ч. на основании сура-герка *-na, боле тангале *na-u, тера *-na, мандара *-na, она же, по-видимому, с помощью расширений перенесена в парадигму 1 л. мн.ч. эксклюзива. Суффиксальные местоимения прямого объекта дают нам формы 1 л. ед.ч. аккад. -na, а также в чадских языках хауса ni, сокоро *na, -no, а также 1 л. мн.ч. ташельхит -na.
Самостоятельные личные местоимения прямого падежа (значение субъекта состояния) демонстрируют аналогичную распылённость рефлексов по числам: 1 л. ед.ч. хауса ni, со мали (кушит.) ana, 1 л. мн.ч. семит. *nahna, др.-егип. n, in-n, сомали (экскл.) anna, (инкл.) inna. Напомним, что элемент Vn- здесь представляет собой древний афразийский префикс, вероятно, представляющий старую глагольную связку. Аналогичная основа *nV используется при формировании самостоятельных объектных и притяжательных местоимений, причём как в единственном числе (напр., хауса ni ‘ме ня’), так и – в основном – во множественном (напр., сомали na ‘нас’) (Дьяконов 1967: 225; Blaek 1991, Dolgopolsky 1984: 90, ND 1526).
Суммируя эти многочисленные формы афразийских язы ков, можно сделать вывод, что местоимением 1 л. множест венногочисла в праафразийском было именно *nV, способное выступать в различных значениях как в префиксальной, так и в суффиксальной, и в независимой форме (в виде ста рой глагольной словоформы). Распределения между личным маркированием переходного и непереходного глагола не от мечается – *nV функционирует при обоих. Интересными являются факты, позволяющие предположить наличие *nV и в единственном числе в афразийском праязыке. Если это предположение верно (а этот вопрос остаётся спорным), объяс нимо развитие значения *nV как эксклюзивного местоимения в чадских языках. Кушитские языки, как легко заметить, демонстрируют *nV как в эксклюзиве, так и в инклюзиве. Праафразийская реконструкция категории инклюзивности мо жет, таким образом, базироваться только на чадских данных, что методологически представляется весьма и весьма натя нутым.
Любопытная аналогия чадским данным обнаруживается в нивхском языке, который А.Б.Долгопольский и А.Бомхард включают в состав ностратических. Мы находим в нивхском языке личное местоимение 1 л. ед.ч. н'и ‘я’ и 1 л. мн.ч. эксклюзива ны, н'ин ‘мы’ с местоименными суффиксами плюральности (Груздева 1997: 149; Gruzdeva 1998: 25).
Эскимосско-алеутская посессивная аффиксальная морфе ма -n, приводимая К.Бергсландом, может быть отнесена к этому же списку (Bergsland 1986: 88).
Таким образом, распределение рефлексов ностратического личного показателя *nV в 1 лице по различным языкам и синтаксическим значениям можно отразить в следующей таблице: Таблица 3.12. языки праформа значение дв.ч. и мн.ч. в косвенных па индоевропейские *ne-/no- дежах основа косвенных падежей уральские *na- ед.ч., косвенная основа ед.ч. алтайские *na / *a, *na- ед.ч. дравидийские *nyn, *yen мн.ч. эксклюзива объекта картвельские *n-, *naj (сван.) ед.ч., мн.ч. эксклюзива (чад.) афразийские *nV ед.ч., мн.ч. эксклюзива нивхский н'и- ед.ч. посессива эскимосско-алеутские -n ?
Выводы о значении праформы, которая может быть воссоздана по итогам такого анализа, делаются следующие. Ностратическая праформа *nV не может быть однозначно отнесена к средствам выражения множественного числа. Подобное значение может быть предположено лишь на материале индоевропейских и картвельских данных, в то время как дравидийские, уральские и алтайские факты позволяют реконструировать и форму сингуляриса. Значение эксклюзивности *nV, предположенное ранее для ностратического праязыка, опирается лишь на сванские и чадские данные, в то время как ни один из праязыков семей ностратических языков не позволяет подтвердить этой гипотезы.
Представляется, что реконструкция этой категории для ностратического стала лишь попыткой объяснить в ностратических языках наличие сразу нескольких лексических кор ней показателей первого лица. На сегодняшний день убедительных данных для доказательства существования эксклюзивности / инклюзивности в системе показателей лица в ностратическом праязыке явно недостаточно. В индоевропей ских языках категория эксклюзивности / инклюзивности не имеет доказательной базы, и гипотеза о её реконструкции опирается в основном на данные внешнего сравнения.
Скорее можно предположить, что показатель *nV носил общее значение первого лица. При этом другим выраженным синтаксическим значением, которое может быть восстанов лено для ностратического *nV, является оттенок объектно сти, косвенности (obliquity). Это значение для *nV, видимо, было первоначальным в индоевропейском, уральском и алтайском праязыках, значение косвенности / объектности присутствует и в сванском языке. В ряде афразийских языков *nV является основой притяжательного или общекосвенного аффикса.
Для форм *mV, *nV, *wV предлагаю рассмотреть следующие соображения. В японском, ряде австронезийских и других языках имеются формы вежливости для местоимений. Если в праностратическом существовала подобная парадигма, то эксклюзив ("мы без тебя") очень вероятно должен был быть в 2-х формах: а) вежливой ("мы, ничтожные, без Вас, милостивый государь") и б) просторечной или даже высокомерно-отделительной ("Мы, почтенные, без тебя, недостойного"). Для инклюзива нет смысла разделять его по вежливости - в нем все равны ("пошли, Сашка").
Выше нами были рассмотрены различные лексемы, несущие в индоевропейских языках значение первого лица, и проанализировано их происхождение. В ряде случаев для сравнения привлечены данные других языков ностратической макросемьи, сделаны предположения о ностратическом происхождении ряда индоевропейских личных показателей. Попробуем систематизировать приведённый материал, с тем чтобы осуществить задачу реконструкции ностратических личных показателей первого лица. Сделав выводы на ностратическом праязыковом уровне, мы сможем затем яснее представить себе картину развития и трансформации по казателей лица в индоевропейском праязыке.
Личный показатель *mV (предположительно me или m) служит в ностратических языках для обозначения субъекта переходного глагола. В некоторых случаях при этом *mV трансформируется в объектный показатель при транзитивном глаголе - так происходит в картвельском префиксальном спряжении. В мегрельском языке показатели прямого объекта могут довольно свободно переходить к обозначению субъекта и наоборот в зависимости от типа спряжения (Кип шидзе 1914). Эта черта типологически присуща многим язы кам мира (Cysouw 2003). Опираясь на данные различных семей языков Евразии, можно предположить, что в ностратическом праязыке показатель *mV не носил связанного характера и выступал в качестве независимого личного местоимения. Транзитивное значение *mV сохранилось в индоевропейском праязыке, где данный показатель также маркирует не перфектные, транзитивные глаголы. В этом качестве *mV стало основой личного местоимения 1 л. в косвенных паде жах *me-. По всей видимости, значение конкретного числа у личного показателя *mV в ностратическом языке отсутствовало.
При формировании парадигмы индоевропейских личных местоимений множественное число личных показателей как в виде местоимений, так и в виде глагольных аффиксов фор мируется с помощью плюральных маркеров - как и во многих других ностратических языках. Следовательно, подобная парадигма показателей лица начинает формироваться уже в период существования ностратической языковой общности. Ту же хронологическую глубину можно установить и для притяжательной (общекосвенной) формы данного показателя *mV-nV-, реконструируемой на основе данных сразу нескольких семей ностратических языков. Эта форма является контаминацией показателя лица и показателя косвенности *nV.
2. Личный показатель *qV противостоит *mV по своему синтаксическому значению. В отличие от последнего, он выражает значение субъекта непереходного глагола. Его происхождение может быть увязано с первоначальным конкрет ным эмфатическим значением «сам», в котором он, очевидно, мог фигурировать на ранних этапах развития ностратического праязыка в качестве независимой лексемы. Впоследст вии, после оформления в различных ностратических языках личного глагольного спряжения - очевидно, это случилось в ряде диалектов уже после распада ностратической языковой общности - *qV стал маркировать абсолютивные, стативные, перфектные формы глаголов.
Данные реконструкции ностратической фонетической системы позволяют предположить, что индоевропейский перфективно-медиальный личный показатель *-H2e > *-Ha должен быть возведён к ностратическому *qV, что логично объясняет многие из описанных выше фактов глагольного словоизменения в анатолийских и других индоевропейских языках. Вывод об их генетическом родстве подкрепляется и синтаксическим сходством форм с индоевропейским *-Ha и форм других ностратических языков, восходящих к *qV.
В индоевропейских языках ностратический показатель *qV сохранился как основа для формирования глагольных аффиксов так называемой второй серии - перфектно стативного спряжения. При этом уже на ранних стадиях, да же в анатолийских языках, где вторая серия сохранилась лучше всего, строгое морфологическое различие между стативными и активными, переходными и непереходными глаголами начинает размываться. В прочих же индоевропейских языках формируется ряд видо-временных и залоговых категорий, в разной степени наследующих синтаксические характеристики прежнего статива: перфект, средний залог, тема тическое спряжение настоящего времени. Необходимо отметить безразличие *qV к категории числа, особенно хорошо заметное на материале тех ностратических языков, которые имеют рефлексы *qV в обоих числах.
Гипотеза Л.Палмайтиса, выдвинутая в 70-е годы XX века (Палмайтис 1972), призвана была объяснить многообразие ностратических личных местоимений, и тот отмеченный уже нами факт, что число в местоимениях на праязыковом уровне не различалось. Л.Палмайтис предположил, что в ностратическом праязыке (который автор именует «бореальным») существовало два ряда местоимений. Эти ряды он восстанавливает как эргативный (активный) и абсолютный (стативный). Вслед за ним В.Блажек (Blaek 1995) предположил, что данные ряды впоследствии контаминируются в единую систему в связи с отмиранием бинарного противопоставления в системе местоимений, что объясняет супплетивизм основ личных местоимений в таких потомках ностратического, как индоевропейский и дравидийский (в частности, брауи).
При анализе рассмотренного выше материала можно подтвердить вывод, что наиболее частыми оттенками значения форм ностратического *qV являются стативность и интранзитивность. При переходе стативного местоимения в глагольную сис тему результирующий глагольный показатель логично маркирует формы с непереходно-стативным значением. Возможно, аналогичное развитие имел -k и в тюркских языках, где он оформляет претерит (бывший перфект?).
Интересно также отметить, что с типологической точки зрения весьма частым случаем грамматикализации личных местоимений является формирование глагольной флексии инфекта из косвенной основы местоимения, в то время как прямые (абсолютные) основы местоимений маркируют формы перфектива/абсолютива (Cysouw 2003). Так происходит и в индоевропейских, а также в уральских языках: в частности, П.Хайду при анализе венгерского языка указывает, что местоимение с аккузативным значением, указывающее на объект глагола, стало со временем выполнять функцию личного аффикса переходных глаголов (т.о., венг. ltja ‘он видит’ < lt-azt ‘видит-это’, lt-t ‘видит-его’) (Хай ду 1985: 245 и след.). Возможно, в таком случае объяснимо отсутствие либо рудиментарный характер показателя *q в глагольном спряжении тех языков, которые потеряли рас пределение между субъектным и объектным спряжением.
3. Два указанных показателя составляли, таким образом, основную дихотомическую оппозицию в ностратическом праязыке, которая была сильно трансформирована во всех языках-потомках, включая индоевропейские языки. Что касается остальных личных формантов, рассмотренных подробно в данной главе, то можно предположить их инновационное происхождение в период существования ин доевропейской праязыковой общности.
В частности, индоевропейское местоимение 1 л. номина тива *eg’Ho(m), как мы видели выше, не находит надёжных параллелей в других ностратических языках в качестве личного показателя и скорее всего является индоевропейской инновацией, созданной для замещения личного показателя * Ha в независимом положении по чисто фонетическим причинам.
Индоевропейский личный показатель *we- / *wei- характеризуется рядом особенностей, позволяющих предположить его позднее происхождение на почве индоевропейского пра языка. Данный показатель употребляется в формах преимущественно двойственного, а также множественного числа, и не различает лица, присутствуя в местоимениях и первого, и второго лица - для индоевропейского праязыка реконструируется также показатель 2 лица не-единственного числа *w- (подробнее об этом см. ниже).
Как показывают данные внешнего сравнения, в других ностратических языках убедительных параллелей индоевропейскому *we- не обнаруживается, как, собственно, и не может быть реконструировано единого ностратического показателя двойственного числа. Категории двойственного числа в ностратическом праязыке не существовало - в тех же диалектах, где оно образуется, его источником нередко также служит числительное «два». Делается вывод, что показатель *wV является индоевропейской инновацией.
Нет оснований предполагать особого «инклюзивного» характера индоевропейского *we-. Если признать, что показатель *we- зародился на индоевропейской почве, он, вероятнее всего, происходит из синтаксически независимого числительного «два». Образование личных местоимений двойственного числа с помощью лексемы «два» - известный феномен в языках мира, при этом типологически нормальным является образование от неё также показателя множественного числа с дополнительным аффиксом плюральности. Происхождению показателя *wV из синтаксически неза висимого числительного «два» хорошо соответствует реконструкция одного из вариантов корня данного индоевропей ского числительного как *wV-. Индоевропейский личный показатель косвенных падежей не-единственного числа *ne/o- реконструируется на ностратическом уровне также по материалам уральских, алтайских, картвельских, дравидийских языков. В отличие от индоевропейского, в этих языках он не имеет чёткой привязки к категории числа и функционировал в формах как единственного, так и множественного числа. Основной характеристикой но стратического показателя *nV может считаться синтаксиче ское значение косвенности.
4. Анализ языкового материала ностратических языков позволяет утверждать, что не существует весомых доказательств наличия в ностратическом праязыке категории эксклюзивности / инклюзивности. Местоимение *nV, которому обычно приписывается значение эксклюзивности, зафиксировано в этом качестве только в одном из картвельских языков, а также в чадских языках, что не позволяет построить надёжную ностратическую реконструкцию. Мы показали, что типологически эксклюзивная форма 1 л. мн.ч. обычно строится на основе того же лексического корня, что и место имение 1 л. ед.ч. – между тем в ностратических языках нет примеров образования эксклюзивных форм от местоимений ед.ч. *mV или *qV. С точки зрения сравнительного анализа реконструкция категории эксклюзивности / инклюзивности также нецелесообразна, учитывая её полное отсутствие в уральском, индоевропейском, алтайском праязыке и довольно сомнительную реконструкцию для пракартвельского и прадравидийского. Представляется, что опыты реконструкции этой категории для ностратического праязыка вызваны лишь стремлением объяснить существование сразу нескольких основ показателей первого лица, восстанавливаемых для праязыка.
Для того, чтобы ограничить количество ностратических показателей первого лица, необходимо провести также анализ прочих гипотез реконструкции, предложенных различ ными исследователями.
А.Б.Долгопольский в «Ностратическом словаре» восстанавливает семь (!) личных местоимений со значением первого лица:
*mi 1 л. ед.ч. (ND 1354);
*mi a 1 л. мн.ч. (ND 1354a);
*nV 1 л. мн.ч. эксклюзива (ND 1526);
*g(u) 1 л. мн.ч. инклюзива (ND 580);
*hoyV 1 л. ед.ч. косвенная форма (ND 822);
*(o)kE 1 л. ед.ч. рефлексив (ND 19);
*wVyV 1 л. мн.ч. (ND 2555).
В основном те же формы реконструирует и А.Бомхард для ностратического праязыка:
1 л. ед.ч. (актива): *mi (*-m);
1 л. мн.ч. (инклюзива, актива): *ma (*-m);
1 л. (статива): *kha (*-kh);
1 л. (статива): *Ha (*-H);
1 л. ед.ч.: *na (*-n);
1 л. мн.ч. (эксклюзива, актива): *na;
1 л. (посессива / агентива): *iya (Bomhard 2003: 533).
Из них в проведённом нами выше анализе большинство было использовано. Так, *mi и *mi a А.Б.Долгопольского (*mi, *ma А.Бомхарда) восходят к ностратическому показателю *mV; *nV (*na) восстанавливается нами как косвенный маркер неместоименного происхождения; гипотетический показатель *wVyV имеет довольно шаткие основания для ре 176 Глава конструкции на ностратическом уровне, являясь новообразо ванием индоевропейского. Местоимение *(o)kE, постули руемое А.Б.Долгопольским (*kha у А.Бомхарда), мы склонны обозначать как *qV, где ностр. *q являет собой некий уву лярный (или поствелярный) звук, устанавливаемый соответ ствием и.-е. *H2 и уральского *k. Да и два оставшихся показателя в списке А.Б.Долгопольского представляют лишь иное фонетическое толкование тех же рефлексов: так, *g(u) восстанавливается им на основе сравнения тюрк. *-k и картвельского объектного префикса 1 л. мн.ч. *gw-, а также неясных чадских форм *gy-, что, по нашему мнению, представляет собой недоста точно надёжную репрезентативную выборку.
Местоимение *hoyV выводится из соответствия индоевропейского ларингального показателя *-Ha, дравидийского *y- (которое, как показано Г.С.Старостиным, скорее всего восходит к *ny- не местоименного происхождения) и картвельского префикса л. *xw-. Отметим, что эти сопоставления ни в коем случае не считаются нами неверными. Они вполне могут представлять собой как диалектные формы личных показателей, так и рудименты более древних парадигм личных местоимений. Одна ко для установления их синтаксического значения и син хронного места в праязыке необходимо более солидное обоснование на материале языков-потомков.
Для ностратического праязыка, таким образом, восстанав ливаются два основных показателя лица,
различающихся по признаку маркирования интранзитивного / транзитивного глагола,
а также вспомогательный общекосвенный / посессивный маркер
для транзитивного показателя лица:
).