|
Garshin.Ru |
|
Лексиконы |
|
Пишите |
|
|
Кел-хэ вете-и хакун кэхла, Калаи палха-ка на ветэ, Ся да а-ка эйа элэ, Я-ко пеле туба вете
("Язык - это река времени..." - стихотворение Иллича-Свитыча на ностратическом праязыке)
Разделы страницы об именной грамматике ностратического праязыка:
Также читайте о личных местоимениях и частицах праностратического языка, и о праиндоевропейской грамматике.
|
Отдельным вопросом является происхождение и синтаксическое значение показателя *nV, функционирующего и в первом, и во втором лице во множестве ностратических языков. В § 16 описаны рефлексы ностратического личного показателя *nV в первом лице, для которого восстанавливается чёткое значение косвенности (притяжательности) и отсутствия противопоставления по числу. Однако материал ностратических языков позволяет восстановить тот же показатель *nV и для второго лица.
В алтайских языках *nV выступает в виде независимого личного местоимения 2 л. ед.ч. - в корейском ne и японском na (Itabashi 1998: 130-131), а также (с не вполне ясной веляризацией) в тюркском в виде личного аффикса 2 л. ед.ч. глагола *-. Необходимо отметить, что и алтайский показатель 1 л. реконструируется в двух вариантах *nV и *V. Авторы «Этимологического словаря алтайских языков» считают алтайскую форму местоимения 2 л. *na изначально косвенной формой (EDAL 225, 959), с чем согласен и А.Б.Долгопольский (ND 839).
В уральских показатель *nV демонстрируют прежде всего обско-угорские языки в формах личных местоимений 2 л. обоих чисел (хант. na ‘ты’, nin ‘вы’, manl-an ‘ты идёшь’). Объектный характер обско-угорского *n виден в использова нии его для выражения посессивности: хант. ula-n ‘твой лук’. Ю.Янхунен справедливо сравнивает этот показатель с юкагирским предикативным окончанием 2 л. ед.ч. -n (Janhunen 1998: 471).
Дравидийские формы местоимений 2 л. ед.ч. *n(n), мн.ч. *nm также демонстрируют параллелизм с формами 1 л. Д.Мак-Алпин сравнивает указанные формы с эламским личным местоимением 2 л. ед.ч. ni / nu (McAlpin 1981: 114-115).
Существуют все основания утверждать, что ностратическая лексема *nV во втором лице, как и в первом, имеет не местоименное происхождение и является одним и тем же показателем косвенности (притяжательности), не различавшим в праязыке категорий лица и числа.
В этой связи появляется возможность сопоставить местоимение *nV с уже упоминавшимся ностратическим показателем косвенного падежа *-nV. Этот формант, о котором говорилось выше при анализе индоевропейской косвенной основы местоимения *mV-nV- и сравнимых с ней форм других ностратических языков, употребляется так же с ностратическим местоимением 2 лица в форме *sV-nV-, везде функционируя в качестве показателя косвенной основы личных местоимений. А.Б.Долгопольский рассматривает *nV в качестве независимой лексемы ностратического праязыка. В качестве её рефлексов автор называет как связанные формы, так и независимые (Dolgopolsky 2005: 14):
К этому ряду можно добавить ещё несколько интересных сравнений. Так, различные оттенки пространственных значений *nV зафиксированы в уральских языках. Здесь *nV восстанавли вается в качестве основы послелога пространственных падежей: нганасан. на ‘к’ (Костеркина и др. 2001), венг. (диал.) ni, nyi ‘к’, -nl ‘от’ и другие (Rdei 300-301). П.Хайду восстанавливает на этом основании общеугорскую самостоятельную основу со значением «место вблизи, сторона» (Хайду 1985: 302), и это значение может быть воспроизведено на прауральском уровне, т.к. в прасамодийском также реконст руируется основа *n-, производными от которой являются послелоги всех пространственных падежей: дат. *n, мест. *nn ‘у’, отл. *nt ‘от’ (Janhunen 1977: 99).
Логичным предположением о происхождении данной основы в ностратических языках является восстановление ностратического праязыкового значения «сторона». Типологически лексема «сторона» вполне логично трансформируется в показатель косвенности / притяжательности, что действи тельно не только для местоимений, но и для имён существи тельных, в системе которых показатель *-nV приобретает синтаксическое значение генитива.
В самодийских языках мы видим явление, которое, весьма возможно, проецируется на ностратический уровень: образование косвенных основ личных местоимений обоих лиц от пространственного послелога с присоединением притяжа тельных показателей лица и числа: нганасан. 1 л. ед.ч. им.п. мн ‘я’, латив нaн; 2 л. ед.ч. им.п. тн, латив нanт и пр. (Сорокина 2001: 335).
Вторым существенным примером сохранения *nV как личного показателя в косвенном значении являются монгольские данные. Форма *nama реконструиру ется как прамонгольская косвенная основа личного местоимения 1 л. ед.ч. и функционирует в одной парадигме с номинативной формой *bi.
Наконец, аналогом такого рода развития является ситуация в чукотском языке, где местоимению прямого падежа 2 л. гы-т соответствуют формы косвен ных падежей от основы гы-н-.
Типологически именно такова могла быть функция показателя косвенности в ностратическом праязыке. При этом по понятным причинам показатель *nV мог употребляться ис ключительно в парадигме транзитивных местоимений *mV и *sV, служа в качестве показателя косвенности (притяжатель ности).
Впоследствии при оформлении падежной парадигмы личных местоимений трансформация может проходить в различных направлениях:
Представляется очевидным, что в ностратическом праязыке уже начиналось формирование падежных отношений как в системе имён, так и в системе личных местоимений. Полезно дать короткий анализ того фактического материала, который подтверждает эту точку зрения. Прежде всего, личные показатели, как представляется, дают важный фактический материал для ответа на вопрос о том, был ностратический праязык эргативным или номинативным, или содержал элементы активного строя. Об эргативном или активном прошлом индоевропейского праязыка в двадцатом веке рассуждали достаточно активно (Тронский 1967; Гамкрелидзе – Иванов 1984). Черта эргативности или активности видна в противопоставлении транзитивных (т.е. активных) местоимений интранзитивным (т.е. стативным).
Между тем из всех ностратических эргативные черты присутствуют, пожалуй, лишь в картвельских, да и то рудиментарно и явно под воздействием соседних языков Кавказа. Как известно, сравнение типологических характеристик двух языков не является надёжным источником постулирования генетического родства – эргативность, как и другие черты синтаксической структуры, вполне может возникнуть в языке под влиянием языковых контактов. Именно этим объясняется, в частности, то, что на карте языков мира легко идентифицируются целые «номинативные» и «эргативные» ареалы. Тем не менее отсутствие эргативных черт в большинстве языковых семей, причисляемых к ностратическим, может являться косвенным подтверждением того, что эргативности не было и в ностратическом.
Система личных показателей подтверждает эту точку зрения, даже несмотря на то, что основным различительным признаком в парадигме личных местоимений мы считаем признак переходности – ключевой для глагольной системы эргативного языка. Как известно, в эргативных языках при глаголе функционируют два основных актанта: субъект состояния (т.е. непереходного глагола), выражаемый абсолютным падежом, и субъект действия (транзитива), выражаемый эргативным падежом. При этом в предложении с транзитивным глаголом на месте прямого объекта находится субъект состояния, то есть прямой объект также обозначается маркером абсолютива. Ср. шумерское предложение lu-e (эрг.) idru (абс.) i-b-ar-e ‘человек палку положил’, т.е. буквально ‘человеком (эрг.) палка (абс.) положена’.
Маркирование прямого объекта действия в эргативных языках всегда происходит аналогично маркированию субъекта состояния, таким образом, показатель лица субъекта статива идентичен показателю лица объекта действия. И субъект, и объект всегда маркируются (Дьяконов 1967: 29-33). Именно этого-то мы в ностратическом языке не видим.
Всё это говорит о том, что ностратический не был языком эргативной типологии и принадлежал скорее к номинативному строю [хотя в праиндоевропейском обнаруживаются следы и активного и изолирующего строя].
О том же свидетельствуют и данные о падежном формоизменении. Зачатком будущего местоименного склонения была прежде всего «общекосвенная» или притяжательная конструкция, оформляемая независимой постпозитивной частицей *nV. Впоследствии эта морфема оформляет родительный падеж в большинстве семей ностратических языков (Иллич-Свитыч 1971: 10; Dybo 2004: 117). Выше проводится обоснование её происхождения из ностр. *nV ‘сторона’.
Древнее происхождение имеет и форма определённого прямого объекта с показателем *-m. Она восстанавливается как один из наиболее стабильных маркеров именного объек та во всех семьях ностратических языков (ND 1351). Что же касается системы местоимений, то оформление аккузатива с её помощью заметно в индоевропейских языках (др.-инд., др.-ир. mm, слав. *m, др.-прус. man, алб. mua) (Порциг 1964: 267), а также в алтайских (монг. *ima- ‘тебя’). То, что в ностратическом данный аккузативный формант имел форму клитики, подтверждается его тунгусо-маньчжурским реф лексом *-ba / *-b, так как переход *m > *b в односложных лексемах в алтайском происходил лишь в анлауте. Лексическое происхождение ностратического *ma неясно.
Имеются основания к реконструкции ностратического дательного падежа с клитическим формантом *-kV, именного по происхождению: ср. драв. *-kkV (Андронов 1994: 135 150), урал. латив *-k (Хайду 1985: 229), алт. дат.п. *ga(i) (Рамстедт 1957: 39-42). Возможно, именно его мы видим в системе индоевропейских личных местоимений в таких формах, как лат. *mih ‘мне’ < *meghei, др.-инд. mahyam. Интересно предположение М.С.Андронова о том, что исконной праформой для формирования этого падежного аффикса в дравидийских языках было общедравидийское слово *kay ‘рука’, которое надёжно восходит к ностратической лексеме *gasV- / *kasV- (Иллич-Свитыч 1971: 227; ND 653). Значение латива могло возникнуть у конструкции с этим существи тельным уже в ностратическом праязыке.
Ещё один пример древнего заимствования локативного форманта из системы имени – следы местной или аблативной частицы *da в склонении личных местоимений. Эта частица обнаруживается как клитика с местоимениями в картвельских языках (груз. en-da ‘к тебе’, мегрел. skan-da), в аналогичном положении в алтайских языках (тур. sen-de ‘у тебя’, sen-den ‘от тебя’), в уральских языках (фин. sinu-l-ta ‘от тебя’), а также в индоевропейских, где в ряде языков этот формант приобрёл значение отложительного падежа как имён, так и местоимений (лат. md ‘от тебя’, др.-инд. mad, хетт. amedaz, авест. mat). Славянский и балтийский генитив происходит из сращения с древним аблативом: лит. vilko ‘волка’ < *wlk-ad. В клитическом положении мы видим эту же частицу в греч. -, - ( ‘дома’). Более подробно аналитический характер данного морфологического показателя исследовала И.Хегедюш (Hegeds 1997: 108-112). Ностратическое происхождение форманта с локативным значением, происходящего, очевидно, из лексемы со значением ‘место’ может считаться доказанным, что подтверждают и словари (Иллич-Свитыч 1971: 212-215; ND 579).
Падежное склонение в парадигме личных местоимений развивается в большинстве ностратических языков. Однако разнообразие рефлексов позволяет предположить, что про цесс его формирования был сравнительного поздним, а сами падежные формы в большинстве случаев заимствованы из именного склонения. Именные элементы прослеживаются в склонении местоимений во всех без исключения семьях но стратических языков. Для ностратического праязыка мы можем восстановить лишь клитики, которые присоединялись к личным местоимениям для уточнения значения по аналитическому принципу.
).